Яб.

Ну замечательно, мрачняк ушёл, зато лиса буянит. Товарищи субличности, подселенцы, тараканы или как вас там! Вы забодали! Идите в баню! Можно подумать, заняться мне больше нечем, кроме как выяснять отношения и бодаться за пень внутри собственной башки. Тьфу.

***

НБВЖС: Яб.

Съездила в Дальму, почитала ещё кусок Лонченгпы. Потом пришёл немногочисленный народ. Они сидели, я добросовестно жевала стослоговую. Между прочим, поймала себя на полном отсутствии ужаса перед многоэтажными визуализациями. Поди ты. Куда-то делось ощущение себя полностью неспособной представить вообще хоть что-нибудь. Разговаривали с Андреем. Андрей являет собой классический пример воинствующего тхеравадинского невежества. Мне ужасно неудобно и странно каждый раз, когда я оказываюсь вынужденной что-то объяснять человеку существенно себя старше. Тем более неудобно от того, что я в практике несколько месяцев, а Андрей - несколько лет. Как же так?

Донал меня всё-таки убил наповал, будучи после трёх трёхлетних ретритов неспособным отличить метту от бодхичитты. История умалчивает, что он там в своём затворе практиковал. Боже мой. И ведь эти люди даже считаются чьими-то учителями.

Мне стыдно, что я до сих пор занимаюсь исключительно тем, что составляю хрестоматию к садхане, а ни разу не попыталась пройтись собственно по ней. Но при виде живых "тантристов" становится ещё более стыдно. Как-то собирательно за человечество. Я ведь знаю, чего я всё время пытаюсь откосить от практики в сторону чисто текстуальной работы. Мне всё кажется, что с такими низкими способностями толку будет больше, если я не сама практиковать буду, а попытаюсь помочь другим. А вот где они, эти другие, великие и могучие йоги? Ну где? Такие черти и звери кругом, прости господи...

И, кстати, приглаживать нервы и когти мужика вдвое старше себя мне тоже было ужасно странно и неудобно. Как это так вышло, что мне пришлось быть взрослее, сильнее и спокойнее? А почему Митта, который близится к тридцатнику, чуть что оглядывается на меня, типа подскажи? Что, я со своим птичьим теловычитанием, социальной безграмотностью и стажем психотического расстройства прямо так вот выгляжу человеком, на котором очень хорошо повиснуть?

Честное слово, господи, я не против. Пусть виснут, жалко что ли. Это просто искренее детское недоумение...

***

Мы живём во времена, когда антиутопии становятся явью.

Я увидел книги. Здесь были великолепные книги. Был Строгов с такими иллюстрациями, о каких я никогда и не слыхал. Была "Перемена мечты" с предисловием Сарагона. Был трехтомник Вальтера Минца с перепиской. Был почти весь Фолкнер, "Новая политика" Вебера, "Полюса благолепия" Игнатовой, "Неизданный Сянь Ши-Куй", "История фашизма" в издании "Память человечества". Были свежие журналы и альманахи, были карманные Лувр, Эрмитаж, Ватикан. Все было. "И тоже фонит..." - "Зато растопырочка!" - "Чушики..." Я схватил Минца, зажал два тома под мышкой и раскрыл третий. Никогда в жизни не видел полного Минца. Там были даже письма из эмиграции...
- Сколько с меня? - Воззвал я.
Девицы опять уставились. Шофер подобрал губы и сел прямо.
- Что? - Спросил он сипловато.
- Кто здесь хозяин? - Осведомился я.
Он встал и подошел ко мне.
- Что вам надо?
- Я хочу этого Минца. Сколько с меня?
Девицы захихикали. Он молча смотрел на меня, затем снял очки.
- Вы инострацец?
- Да, я турист.
- Это самый полный Минц.
- Да я же вижу, - сказал я. - Я совсем ошалел, когда увидел.
- Я тоже, - сказал он. - Когда увидел, что вам нужно.
- Он же турист, - пискнула одна из девочек. - Он не понимает.
- Да это все без денег, - сказал шофер. - Личный фонд. В обеспечение личных потребностей.
(с) Стругацкие, "Хищные вещи века"

Признаёмся, мы не в состоянии дать однозначное определение изделий, по которым мы называем эту эпоху, то есть "фельетонов". Похоже, что они, как особо любимая часть материалов периодической печати, производились миллионами штук, составляли главную пищу любознательных читателей, сообщали или, вернее, "болтали" о тысячах разных предметов, и похоже, что наиболее умные фельетонисты часто потешались над собственным трудом, во всяком случае, Цигенхальс признается, что ему попадалось множество таких работ, которые он, поскольку иначе они были бы совершенно непонятны, склонен толковать как самовысмеивание их авторов. Вполне возможно, что в этих произведенных промышленным способом статьях таится масса иронии и самоиронии, для понимания которой надо сперва найти ключ. Поставщики этой чепухи частью принадлежали к редакциям газет, частью были "свободными" литераторами, порой даже слыли писателями-художниками, но очень многие из них принадлежали, кажется, и к ученому сословию, были даже известными преподавателями высшей школы. Излюбленным содержанием таких сочинений были анекдоты из жизни знаменитых мужчин и женщин и их переписка, озаглавлены они бывали, например, "Фридрих Ницше и дамская мода шестидесятых-семидесятых годов XIX века", или "Любимые блюда композитора Россини", или "Роль болонки в жизни великих куртизанок" и тому подобным образом. Популярны были также исторические экскурсы на темы, злободневные для разговоров людей состоятельных, например: "Мечта об искусственном золоте в ходе веков" или "Попытки химико-физического воздействия на метеорологические условия" и сотни подобных вещей. Читая приводимые Цигенхальсом заголовки такого чтива, мы поражаемся не столько тому, что находились люди, ежедневно его проглатывавшие, сколько тому, что авторы с именем, положением и хорошим образованием помогали "обслуживать" этот гигантский спрос на ничтожную занимательность, -- "обслуживать", пользуясь характерным словцом той поры, обозначавшим, кстати сказать, и тогдашнее отношение человека к машине.
(с) Гессе, "Игра в бисер"

Дикарь вспыхнул от удовольствия.
-- Значит, и вы его читали? Я уж думал, тут, в Англии, никто Шекспира не знает.
-- Почти никто. Я один из очень немногих, с ним знакомых. Шекспир, видите ли, запрещен. Но поскольку законы устанавливаю я, то я могу и нарушать их. Причем безнаказанно, -- прибавил он, поворачиваясь к Бернарду. -- Чего, увы, о вас не скажешь.
Бернард еще безнадежней и унылей поник головой.
-- А почему запрещен? -- спросил Дикарь. Он так обрадовался человеку, читавшему Шекспира, что на время забыл обо всем прочем.
Главноуправитель пожал плечами.
-- Потому что он -- старье; вот главная причина. Старье нам не нужно.
(с) Хаксли, "О дивный новый мир"

Произведения классиков сокращаются до пятнадцатиминутной радиопередачи. Потом еще больше: одна колонка текста, которую можно пробежать за две минуты, потом еще: десять - двадцать строк для энциклопедического словаря. Я, конечно, преувеличиваю. Словари существовали для справок. Но немало было людей, чье знакомство с "Гамлетом" - вы, Монтэг, конечно, хорошо знаете это название, а для вас, миссис Монтэг, это, наверно, так только, смутно знакомый звук,- так вот, немало было людей, чье знакомство с "Гамлетом" ограничивалось одной страничкой краткого пересказа в сборнике, который хвастливо заявлял: "Наконец-то вы можете прочитать всех классиков! Не отставайте от своих соседей". Понимаете? Из детской прямо в колледж, а потом обратно в детскую. Вот вам интеллектуальный стандарт, господствовавший последние пять или более столетий.
(с) Брэдбери, "451 градус по Фаренгейту"

— Первым будет казнен закоренелый помник, скрывающийся под видом благородного мудреца. Это не мудрец, а подколодный зайчик, ядовитый соловей, пожиратель трупов — колибри!
— Не надо! — закричал мудрец. — Друзья мои, коллеги, подтвердите, что я не умею читать, что я в жизни книги в руках не держал!
Мудрец кричал, обращаясь к небольшой группе мудрецов в высоких цилиндрах и черных траурных одеяниях, которые стояли в толпе.
— Освободите его! — крикнул из толпы второй мудрец. — Он не виноват.
— Если он не виноват, — сказал толстый вкушец, — тогда ему бояться нечего. Он ничего не знал и ничего знать не будет. Разве не в этом высшая мудрость мудрецов?
— Но жизненный опыт! Вы забыли о жизненном опыте Кошмара!
— Снова наберет, — отмахнулся от защитников жрец.
— Странная казнь, — сказала Алиса Ирии.
— Я тоже ничего не понимаю.
Вкушецы распахнули дверь клетки, ловко подхватили визжащего мудреца и поволокли его к колодцу. Платформа на треножнике покачнулась и поползла вниз. Один из жрецов захватил ее крюком за трос и подтянул к каменному кольцу. Вкушецы затащили мудреца на платформу и быстро прикрутили к столбу. Тут же спрыгнули с платформы, и по знаку толстяка она снова поднялась и повисла над центром колодца.
Клоп Небесный высунулся из шкафа и махнул белым платком.
Платформа начала медленно опускаться вниз, мудрец вопил, остальные мудрецы стенали, закрыв лица руками.
— Я боюсь! — вдруг вырвалось у Алисы, и она прижалась к Ирии. — Они хотят его сжечь. Там огонь.
— Не бойся, девочка, — сказала Ирия, — все будет хорошо.
Она обняла Алису и крепко прижала к себе.
Вопящий мудрец скрылся за бортом колодца, и вкушецы подбежали к краю, стали заглядывать внутрь и кричать:
— Ниже! Еще ниже!
Любопытные из толпы тоже пытались прорваться к колодцу, но вкушецы их не пускали. Крики мудреца вдруг оборвались. И на площади стало тихо.
— Все, — сказал толстяк. — Казнь свершилась, справедливость восстановлена. Да здравствует неведение и беспамятство!
Он обернулся к толпе, поднял руки и громко возгласил:
— Мы ничего не видим!
— Мы ничего не видим! — подхватили люди на площади.
— Мы ничего не слышим!
— Мы ничего не слышим…
— Мы ничего не знаем!
— Мы ничего не знаем…
— Мы никогда не возражаем!
— Мы никогда не возражаем… не возражаем… не возражаем…
Вкушецы принялись энергично крутить лебедку, и платформа стала подниматься. Вот из-за края колодца показалась голова мудреца. Он был жив и вроде бы невредим. Толпа встретила его появление возгласами. Мудрец стоял совершенно спокойно, глупо улыбался, словно забыл, что только что отчаянно сопротивлялся.
Платформу подтянули к борту колодца, мудреца освободили от пут. Он остался стоять на месте, словно не знал, куда идти.
Вкушецы свели его под руки на площадь и подвели к помосту.
— Ты кто? — спросил из шкафа Клоп.
— Не знаю, — ответил мудрец и улыбнулся. — Понятия не имею.
(с) Булычёв, "Город без памяти"

Хб.

Снился на редкость приятный магазинчик с наклейками девяностых годов. Всякие Алладины, Короли Львы, Далматинцы. У меня возникает ощущение, что там есть точно такие же блоки наклеек, как изведённые мной в своё время на тетради. Ещё целые шкафы, заставленные огромными томами детских энциклопедий об окружающем мире. Обращаю внимание на том о глубоководных рыбах. Потом как со мной лезет обниматься большущая собака. Мне нравится чувствовать её лапы и морду на своих коленях. Ещё что-то про детский сад во время тихого часа.

На самом деле, конечно, в данных социально-экономических условиях наука образа конца девятнадцатого века попросту невозможна. Это очевидно. Слишком медленная, обстоятельная, и продаваться будет плохо. Наука выглядит так, как ей диктует среда, и никакой отдельно взятый пассионарий (даже с очень большим шилом в заднице) ничего с этим не сделает. И однако смотреть на гниющий труп науки на редкость печально. Сэнсэй, как ни крути, воспитывал меня в духе всего этого потрясающего великолепия научной мысли рубежа веков. Я понимаю, что мы потеряли. Сейчас мало кто понимает - спасибо настойчивому указанию при написании работ опираться на статьи и монографии, написанные в течение последних нескольких лет, а не на "древность всякую устаревшую". У нас полное научное сообщество корсаковского синдрома. При таком подходе к написанию работ любое знание с лёгкостью теряется в течение пятнадцати лет. Какое там планомерное накопление знаний... Так, имитация бурной деятельности. Милая Соня, и она ещё пытается заманить меня в аспирантуру. К чёрту. Если мне очень захочется в хоспис, я схожу в хоспис.

Заметив, что своим интересом к "Книге перемен" он, Кнехт, задевает область, от которой в училище отмахиваются, он стал осторожней в расспросах, а когда потом попытался разузнать что-либо о легендарном Старшем Брате, от него, Кнехта, не ускользнуло, что этот отшельник пользуется, правда, известным уважением, даже славой, но славой скорее чудаковатого чужака, чем ученого. Почувствовав, что тут никто ему не поможет, он как можно скорее закончил какую-то начатую семинарскую работу и удалился. Пешком отправился он в места, где заложил некогда свою Бамбуковую Рощу этот таинственный отшельник, то ли мудрец и учитель, то ли дурак. Узнать о нем он сумел приблизительно следующее: двадцать пять лет назад этот человек был самым многообещающим студентом китайского отделения, казалось, что он рожден для этих занятий, что они -- его призвание, он превосходил лучших учителей, будь то китайцы по рождению или европейцы, в технике письма кисточкой и расшифровки древних рукописей, но как-то странно выделялся усердием, с каким старался стать китайцем и по внешности. При обращении к вышестоящим, от руководителя семинара до магистров, он, в отличие от всех студентов, упорно не пользовался ни званием, ни, как то полагалось, местоимением второго лица множественного числа, а называл всех "мой старший брат", что наконец и пристало как кличка к нему самому. Особенно тщательно занимался он гадальной игрой книги "И цзин", мастерски владея традиционным стеблем тысячелистника. Наряду с древними комментариями к этой гадальной книге любимым его сочинением была книга Чжуан-цзы. Видимо, уже тогда на китайском отделении училища чувствовался тот рационалистический и скорее антимистический, как бы строго конфуцианский дух, который ощутил и Кнехт, ибо однажды Старший Брат покинул этот институт, где его рады были бы оставить как специалиста, и отправился в путь, взяв с собой кисточку, коробочку с тушью и две-три книги. Достигнув юга страны, он гостил то там, то тут у членов Ордена, искал и нашел подходящее место для задуманного им уединенного жилья, получил после упорных письменных и устных прошений как от мирских властей, так и от Ордена право поселиться на этой земле и возделывать ее и с тех пор жил там идиллической жизнью в строго древнекитайском вкусе, то высмеиваемый как чудак, то почитаемый как какой-то святой, в ладу с собою и с миром, проводя дни в размышлении и за переписыванием старинных свитков, если не был занят уходом за бамбуковой рощей, защищавшей его любовно разбитый китайский садик от северного ветра.
(с) Гессе, "Игра в бисер"

***

А ведь есть некоторое рациональное зерно в "этого учителя чувствую, а этого не чувствую". Не зря ж Васубандху отделял "своего учителя" от "чужого учителя" по тому принципу, что к чужому наставнику чувствуешь только почтение, а к своему - почтение и любовь.

***

И ведь все те же самые социокультурные процессы происходят в сангхе. Вот чего народ читает? Народ читает популярную современную литературу и форумы. И как-то совершенно не посещается мыслью классику там какую-нибудь полистать. Общая ориентация проистекает из болтовни на том самом форуме и поведения по принципу "как все". А ведь эти "все" - такие же невежественные черти, но этот нюанс как бы за кадром остаётся. Так вот и появляются, прости господи, гелугпинцы, считающие, что дочитывать Ламрим Цонкапы необязательно, и тхеравадины, у которых руки не доходят до Палийского канона. И такую чушь потом несут, что хоть святых выноси. И это в стране, где, по большей части, Анандин вариант "ходить за учителем, развесив уши" не прокатывает, потому что любимый наставник бывает эпизодическими наездами и физически всё нужное рассказать не успевает. Ну так мы в какое время живём? Это Шопенгауэр с буддизмом вынужден был знакомиться по Упанишадам и одной единственной буддологической книжке одного единственного профессора, потому что больше не было вообще ничего. А сейчас есть первоисточники. Они переведены на человеческие языки. Они лежат в интернете. Их можно читать! Если бы их ещё кто-нибудь читал...

НБВЖС: Хб.

Яб.

Съездила в Дальму. Дежурно получила по шее за зацикленность на себе, саботаж и постоянные попытки к чему-нибудь привязаться.

Криво посидела сессию; сначала не могла из неё выйти, а потом напал мрачняк. Встала уже совершенно никакая, до вечера пребывала в состоянии полутрупа. Ну начинается.

По джатаке надо сделать ещё один заход с тринадцатикратным прочитыванием. Не хочу!!! И отсканить наконец ойратский текст сутры.

НБВЖС: Яб.

Почему-то мне казалось, что вся эта деятельность будет как-нибудь способствовать душевному спокойствию. Наверное, неправильно казалось. На данном этапе голова хронически загружена тем, что надо сделать триста дел, а между ними ещё втыкать какую-то формальную практику. А задач всегда заведомо больше, чем физически реально решить. И часть из них откровенно страшные. Заканчиваешь что-нибудь одно, садишься и начинаешь судорожно думать, что ещё надо. Наверное, в несколько меньших дозах это действительно приносит радость, но в таких - приканчивает. Мда. Вот убей не помню, когда последний раз проводила глубокую релаксацию организма. А видимо это уже витально. Ладно, джатака до завтра не убежит. А сейчас надо что-нибудь сделать с организмом, пока он со мной что-нибудь не сделал.