Ях.

Ничем нельзя помочь человеку, который не осознал себя страдающим и полагает, что знает достаточно или - как вариант - сам разберётся. Его чайник так полон, что аж из носа выливается. Это относится ко всем шизотерикам от религии и прочим буддологам, которые ищут чего угодно, только не избавления от страданий. Когда страдания осознаны, вопрос уже ставится не в стиле "чьё мнение самое умное, самое правильное, самое аутентичное и т.п.", а в стиле "как мне отсюда выбраться, ёпт?!" То же относится к психотерапии. Её нет смысла начинать, пока человек не осознал, что его способ взаимодействовать с миром не работает. Религия как отрасль знаний - это мусор, будда как предет интеллектуальных бесед - это палочка-подтирка. Либо двигаешься по пути, либо занимаешься бессмысленной вознёй типа "я - настоящий кто-нибудь". Я настоящий колдун, я настоящий православный, я Самый Настоящий монах. Если это не приводит к успокоению и очищению ума, это ничего и низачем. Путь начинается не с обретения очередного объекта для идентификации, а с позиции "я не знаю, что делать; помоги мне". Только в этот момент человеку наконец можно чем-то помочь.

Процессы развития в отношении человеческой психики по определению диалогичны. Во-первых, это связано с тем, что всякий новый объект или функция не самопорождается психикой, а берётся ей снаружи - как правило, из в разной степени опосредованного взаимодействия с другими людьми. Даже произвольное внимание не вырастает само по себе, а является результатом освоения ребёнком действий других людей по привлечению его внимания к чему-либо. Если сами по себе не вырастают даже произвольное внимание и произвольная память, смешно было бы ожидать, что вне коммуникации могут вырасти, например, четыре неизмеримых. Второй момент связан с тем, что психика, как любая приличная система, крайне консервативна. Если она может удовлетворительно существовать в уже имеющейся конфигурации, то будет делать это до упора. Любые попытки указать на кривизну мысли и чувства в период стабильности будут встречать яростное сопротивление. И это логично - пока хоть как-то работает, лучше в эту сторону даже не дышать, а то вообще рухнет. Можно обратить внимание, что столь популярное нынче "саморазвитие" по большей части предполагает минимальное вмешательство в принципиальную структуру личности. То есть это овладение какими-нибудь приятными деятельностями и несложными навыками, получение необычных переживаний - и не более того. Речь идёт не о перестройке дома, а о навешивании на него пары балкончиков в стиле рококо и полуголой кариатиды. Если дом стоит хорошо, то его это, наверное, даже украсит; а если он и без кариатиды держится на честном слове и полутора гвоздях? Вот именно. И даже после того, как конструкция очевидно начала распадаться, психика будет отчаянно пытаться сохранить в неизменности всё, что получится. Зачастую - путём не видения очевидных вещей в упор. Взаимодействие с этим в одиночку подобно вытягиванию самого себя за волосы из болота.

***

Охренеть - я прикончила перевод основной части. Теперь её надо вычитать. Начала корректуру, остановилась внизу страницы номер 20.



Кстати сказать, в числе прочих прекрасных персонажей в "Синей летописи" была помянута дюже грозная йогинь, которая при любых попытках себя соблазнить быстренько вытягивала из соблазнителя жизненную силу, и она после этого чувствовала себя клёво и свежо, а соблазнитель имел бледный вид; и вроде как это было следствием продвинутости йогини в пранаяме. А я так думаю, что у неё просто был хвост. Или даже девять...

НБВЖС: Ях.

Хб2.

Из снов помню только что-то невнятное про беременность. Здорово вчера устала.

НБВЖС: Хб2.

Ях.

Интересно, достигла бы та легендарная тибетская бабушка радужного тела, если бы сразу просекла, что клык собачий?

В лотосовой сутре говорится следующее:

"<...> Сделав такое поучение, [он] опять уехал в чужую страну и пос­лал оттуда гонца сказать: "Отец умер!" В это время сыновья, ус­лышав, что отец умер, очень опечалились и подумали: "Если бы отец был жив, пожалел бы нас и смог спасти и защитить. Сейчас [он] по­кинул нас и умер в далёкой чужой стране. Если задуматься, то мы – сироты, и нет [у нас] опоры". Сыновья постоянно пребывали в печа­ли, но наконец [их] мысли прояснились. [Они] поняли, что цвет, запах и вкус у лекарства прекрасен, выпили его, и все излечились от отравления. Их отец, услышав, что сыновья поправились, возвра­тился, чтобы каждый [из них] мог его увидеть. Добрые сыны! Что [вы] об этом думаете? Может ли кто-нибудь сказать, что этот хоро­ший врач совершил преступление, обманув [их]?"
"Нет, Почитаемый В Мирах!"
Будда сказал: "И со мной так же. С тех пор, как [я] стал Буд­дой, прошли неисчислимые сотни, тысячи, десяти тысяч, коти нают асамкхьей кальп, и ради живых существ я с помощью силы уловки го­ворил, что воистину исчез. И нет никого, кто бы мог сказать, что если посмотреть со стороны Дхармы, я совершил ошибку, обманув [их]".

Пожалуй, можно сказать, что одна из существенных функций веры в гуру состоит в том, чтобы не мешать гуру жульничать для пользы дела.



***

"Если говорить в целом, то для всех главных учеников Махаяны характерно сильное сострадание. В частности, главные ученики Ануттарайоги, движимые величайшим состраданием, желают как можно скорее достичь состояния Будды, чтобы затем способствовать благу других. Бессмысленно было бы утверждать, что они должны иметь сильнейшую ненависть."
(с) Цонкапа, "Агрим".

***



С утра говорить себе наперед: встречусь с суетным, с неблагодарным, дерзким, с хитрецом, с алчным, необщественным. Все это произошло с ними по неведению добра и зла. А я усмотрел в природе добра, что оно прекрасно, а в природе зла, что оно постыдно, а еще в природе погрешающего, что он родствен мне -- не по крови и семени, а причастностью к разуму и божественному наделу. И что ни от кого из них не могу я потерпеть вреда -- ведь в постыдное никто меня не ввергает. А на родственного не могу же я сердиться или держаться в стороне от него, раз мы родились для общего дела, как ноги и руки, как ресницы, как верхний ряд зубов и ряд нижний. Так вот: противодействовать другому противно природе, а негодовать и отвращаться -- это противодействие.
(...)
Помни, с каких пор ты откладываешь это и сколько уже раз, получив от богов отсрочку, ты не воспользовался ею. А пора уж тебе понять, какого мира ты часть и какого мироправителя истечение, и очерчен у тебя предел времени; потратишь его, чтобы так и не просветлиться душой -- оно уйдет, ты уйдешь, и уж не придется больше.
(...)
Поступать во всем, говорить и думать, как человек, готовый уже уйти из жизни. Уйти от людей не страшно, если есть боги, потому что во зло они тебя не ввергнут.
(...)
Ищут себе уединения в глуши, у берега моря, в горах. Вот и ты об этом тоскуешь. Только как уж по-обывательски все это, когда можно пожелать только и сей же час уединиться в себе. А нигде человек не уединяется тише и покойнее, чем у себя в душе, особенно если внутри у него то, на что чуть взглянув он сразу же обретает совершеннейшую благоустроенность -- под благоустроенностью я разумею не что иное, как благоупорядоченность. Вот и давай себе постоянно такое уединение и обновляй себя.
(...)
И пусть прямо под рукой будет у тебя двойственное, на что можно быстро бросить взгляд. Одно -- что вещи души не касаются и стоят недвижно вне ее, а досаждает только внутреннее признание. И второе: все, что ни видишь, скоро подвергнется превращению и больше не будет -- постоянно помышляй, скольких превращений ты и сам уже был свидетель.
(...)
Сколько досуга выгадывает тот, кто смотрит не на то, что сказал, сделал или подумал ближний, а единственно на то, что сам же делает, чтобы оно было справедливо и праведно; и в достойном человеке не высматривает он темноту нрава, а спешит прямо и без оглядки своим путем.
(...)
Ведь в большей части того, что мы говорим и делаем, необходимости нет, так что если отрезать все это, станешь много свободнее и невозмутимее. Вот отчего надо напоминать себе всякий раз: "Да точно ли это необходимо?" И не только действия надо урезать, когда они не необходимы, но и представления -- тогда не последуют за ними и действия сопутствующие.
(...)
Вот сказал бы тебе кто-нибудь из богов, что завтра умрешь или уж точно послезавтра -- не стал бы ты ломать голову, чтобы умереть именно послезавтра, а не завтра, если ты, конечно, не малодушен до крайности. В самом деле, велик ли промежуток? Точно так же через много лет или завтра -- не думай, что велика разница.
(...)
Поутру, когда медлишь вставать, пусть под рукой будет, что просыпаюсь на человеческое дело. И еще я ворчу, когда иду делать то, ради чего рожден и зачем приведен на свет? Или таково мое устроение, чтобы я под одеялом грелся?
(...)
Иной, если сделает кому что-нибудь путное, не замедлит указать ему, что тот отныне в долгу. Другой не так скор на это -- он иначе, про себя помышляет о другом как о должнике, помня, что ему сделал. А еще другой как-то даже и не помнит, что сделал, а подобен лозе, которая принесла свой плод и ничего не ждет сверх этого.
(...)
И не приходить к философии как к наставнику, а так, как больной глазами к губке и яйцу, а другой к мази, к промыванью. Тогда ты не красоваться будешь послушанием разуму, а успокоишься в нем.
(...)
Ищи радости и покоя единственно в том, чтобы от общественного деяния переходить к общественному деянию, памятуя о боге.
(...)
Если кто может уличить меня и показать явно, что неверно я что-нибудь понимаю или делаю, переменюсь с радостью. Я же правды ищу, которая никому никогда не вредила; вредит себе, кто коснеет во лжи и неведении.
(...)
Как же это свирепо -- не позволять людям устремляться к тому, что кажется им естественным и полезным! А ведь ты некоторым образом не позволяешь им это, когда негодуешь на то, что они заблуждаются. Они-то кидаются на это, конечно же, как на естественное и полезное. -- Так ведь не так это! -- Тогда учи и показывай, не сердясь.
(...)
Если б хулили моряки кормчего, а больные врача, кого б потом держались, и как ему самому доставлять тогда спасение плавающим или здоровье врачуемым?
(...)
Больному желтухой мед -- горькое, укушенному бешеным животным вода -- страшное, для детей мячик -- прекрасное. Что ж я сержусь? Или кажется тебе, что заблуждение безвреднее, чем желчь у желтушного и яд у бешеного?
(...)
Творя добро, слыть дурным -- царственно.
(...)
Против тщеславия еще и то помогает, что уж не можешь сказать, будто прожил как философ всю жизнь или хоть с юности -- нет, и людям, и тебе самому явственно, что далек ты от философии. Ты погряз, и теперь нелегко снискать славу философа, да и положение ничуть не способствует. А потому, если ты по правде увидел, в чем дело, так уж оставь то, каков покажешься другим; довольно тебе, если проживешь, сколько тебе там остается, так, как хочет твоя природа.
(...)
Убивают, терзают, травят проклятиями. Ну и что это для чистоты, рассудительности, здравости и справедливости мысли? Как если бы кто стоял у прозрачного, сладостного родника, и начал его поносить. Уже и нельзя будет пить источаемую им влагу? Да пусть он бросит туда грязь, а то и хуже -- вода быстро рассеет все это, размоет и ни за что этим не пропитается. Как бы и тебе не колодцем быть, а таким вот родником?
(...)
Этот молится: как бы мне спать с нею! А ты: как бы не пожелать спать с нею! Другой: как бы от того избавиться! Ты же: как бы не нуждаться в том, чтобы избавиться! Третий: как бы не потерять ребенка! Ты: как бы не бояться потерять!
(...)
Если делаешь добро человеку, чего еще хочешь? мало тебе сделать нечто сообразное со своей природой -- еще ты мзды себе ищешь? все равно как глаз требовал бы плату за то, что смотрит, или ноги -- за то, что ходят.
(с) Марк Аврелий, "Размышления".

***

Корректурная читка дошла до начала страницы 103. Кучу мусора уже выгребла. Но зато какое счастье от наглядного видения приближающейся к концу работы!

НБВЖС: Ях.