.

Книжек родительнице добыла, съездив на Пражскую и проконтактировав там с чрезвычайно печальной дамой.

Гусеницу мне не дали, попытавшись вместо неё впарить медведя. Я возмутилась и от медведя отказалась. В субботу будет вторая попытка. Вот пусть только попробуют привезти мне опять не то животное...



***

Убили человека, который мне прислал винтов, на которых ныне живут моя система и бэкап моей библиотеки. Так я узнала, как его звали и как он выглядел. Странная штука жизнь...

Меня не поражает идея, что живущие кругом меня люди когда-то обо мне заботились, но меня очень поражает, что люди, которые обо мне позаботились, время от времени перестают существовать. Это как-то совершенно непонятно. Ведь вот же, следы существования человека. Как это может быть, чтобы его не было?

И ещё я ненавижу, когда о человеке говорят хорошее, когда он уже помер. Почему нельзя делать этого раньше? Почему нельзя время от времени тыкать в разных своих товарищей и говорить: "А вот это такой замечательный человек!" А потом-то уже чего? Потом уже всё.

***

Непривычность всякой индийской логики в немалой степени определяется тем, что там в одном ряду рассматриваются и объекты, и существующие между объектами связи. То есть можно через запятую перечислять мужа, жену и отношения супружества, существующие между ними. А для нас это, как правило, разноплановые вещи, мы их не умеем сваливать в одну кучу.

.

Сны: у Д. дома оба родича, показывает мне какие-то парики. Потом дети, метро, улица. Книга с драконами из серии "Зачарованный мир", а в ней множество беременных женщин, стоящих по пояс в воде рядом с драконами.

.

Родила чрезвычайно количество перевода, наконец разогнавшись. Классик местами пишет довольно забавные вещи. Как например:

И далее, три сидения должны быть в полноте представлены в самих мандалах, где даруются посвящения, в дарующем их ваджрном мастере, а также в ваджрных учениках, которым они даруются. Что касается смысла выражения «три сидения», то оно происходит от санскритского питха, которое означает тип, сидение или место. Было бы яснее, если бы оно переводилось как «тип» или как-то вроде того; но поскольку почитаемый владыка Дрогми в отношении учений мантры отличался чрезвычайной скрытностью, то использовал слово «сидение», в наибольшей степени затрудняющее понимание. А смысл следующий: «Все Будды, сколько их есть, могут быть разделены на три типа».

***

С огромным удовольствием читаю "Отверженных".

На следующее утро, когда солнце только еще всходило, монсеньор Бьенвеню прогуливался по саду. Вдруг к нему подбежала сильно встревоженная Маглуар.
- Ваше преосвященство, ваше преосвященство! - кричала она. - Вы не знаете, где корзинка, в которой я держу серебро?
- Знаю, - ответил епископ.
- Слава богу! -обрадовалась она. -А то я понять не могла, куда это она делась.
Епископ только что подобрал на клумбе эту корзинку. Он подал ее Маглуар.
- Вот она ,-сказал он.
- То есть как? - удивилась она. - Пустая? А серебро?
- Ах, вы беспокоитесь о серебре? - проговорил епископ. - Я не знаю, где оно.
- Господи помилуй? Оно украдено! Это ваш вчерашний гость - вот кто его украл!
В мгновение ока, со всей живостью, на какую была способна эта подвижная старушка, Маглуар побежала в молельню, заглянула в альков и снова вернулась к епископу. Тот стоял нагнувшись и, вздыхая, рассматривал росток ложечника, сломанный корзинкой при падении на клумбу. Услыхав крик Маглуар, епископ выпрямился.
- Ваше преосвященство! - кричала она. - Он ушел! Серебро украдено!
В то время как она произносила эти слова, ее взгляд упал на дальний конец сада, где виднелись следы бегства. Верхняя доска забора была оторвана.
- Посмотрите! Вот где он перелез. Он спрыгнул прямо в переулок Кошфиле! Как же ему не совестно! Он украл наше серебро!
Епископ помолчал, затем поднял на Маглуар серьезный взгляд и кротко спросил:
- А где сказано, что это серебро наше?
Маглуар оцепенела от изумления. Снова наступило молчание, потом епископ продолжал:
- Госпожа Маглуар! Я был неправ, пользуясь, и так долго, этим серебром. Оно принадлежало бедным. А кто такой этот человек? Несомненно, бедняк.
- Господи Иисусе! Дело ведь не во мне и не в барышне, -возразила Маглуар. -Нам-то все равно. Все дело в вашем преосвященстве. Чем вы будете теперь кушать?
Епископ взглянул на нее с удивлением.
- Ах, вот что! Но разве не существует оловянных приборов?
Маглуар пожала плечами.
- У олова неприятный запах.
- А железных?
Маглуар сделала выразительную гримасу.
- У железных привкус.
- В таком случае, - сказал епископ, - мы обзаведемся деревянными.
Через несколько минут он завтракал за тем же столом, за которым накануне сидел Жан Вальжан. За завтраком он весело доказывал сестре, слушавшей его молча, и Маглуар, тихонько ворчавшей, что нет ни малейшей нужды ни в ложках, ни в вилках, хотя бы и деревянных, чтобы обмакнуть кусок хлеба в чашку с молоком.
- Ведь надо же придумать! - бормотала Маглуар, суетясь у стола. - Пустить к себе такого человека! И оставить его на ночь рядом с собой! Счастье еще, что он только обокрал! Господи помилуй! Просто дрожь пробирает, как подумаешь!..
Брат с сестрой собирались уже встать из-за стола, как вдруг раздался стук в дверь.
- Войдите, - сказал епископ.
Дверь открылась. Необычная группа возбужденных людей появилась на пороге. Три человека держали за шиворот четвертого. Трое были жандармы, четвертый - Жан Вальжан.
Жандармский унтер-офицер, по-видимому, главный из трех жандармов, остановился в дверях. Затем вошел в комнату и, подойдя к епископу, отдал ему честь по-военному.
- Ваше преосвященство...- начал он.
При этих словах Жан Вальжан, стоявший с угрюмым и подавленным видом, в изумлении поднял голову.
- Преосвященство! - прошептал он. - Значит, это не простой священник...
- Молчать! -сказал жандарм. -Перед тобой его преосвященство епископ.
Между тем монсеньор Бьенвеню пошел к ним навстречу с той быстротой, какую только позволял его преклонный возраст.
- Ах, это вы! - воскликнул он, обращаясь к Жану Вальжану. - Очень рад вас видеть. Но послушайте, ведь я вам отдал и подсвечники. Они тоже серебряные, как и все остальное, и вы вполне можете получить за них франков двести. Почему же вы не захватили их вместе с вашими приборами?
Жан Вальжан широко раскрыл глаза и взглянул на почтенного епископа с таким выражением, которое не мог бы передать человеческий язык.
- Ваше преосвященство, - сказал жандармский унтер-офицер, - так значит, то, что нам сказал этот человек, - правда? Он бежал нам навстречу. У него был такой вид, словно он спасался от погони. На всякий случай мы задержали его. При нем оказалось это серебро.
- И он вам сказал, - улыбаясь, прервал епископ, - что это серебро ему подарил старичок священник, в доме которого он провел ночь? Понимаю, понимаю. А вы привели его сюда? Это недоразумение.
- В таком случае, мы можем отпустить его? - спросил унтер-офицер.
- Разумеется, - ответил епископ. Жандармы выпустили Жана Вальжана, тот невольно попятился
- Это правда, что меня отпускают? - произнес он почти невнятно, словно во сне.
- Ну да, отпускают, не слышишь, что ли? -ответил один из жандармов.
- Друг мой! -сказал епископ. -Не забудьте перед уходом захватить ваши подсвечники. Вот они.
Он подошел к камину, взял подсвечники и протянул их Жану Вальжану. Обе женщины смотрели, не говоря ни слова, не делая ни одного движения, не бросая ни одного взгляда, которые могли бы помешать епископу.
Жан Вальжан дрожал всем телом. Машинально, с растерянным видом, он взял в руки два подсвечника.
-А теперь, -сказал епископ, -идите с миром. Между прочим, мой друг, когда вы придете ко мне в следующий раз, вам не к чему идти через сад. Вы всегда можете входить и выходить через парадную дверь. Она запирается только на щеколду, и днем и ночью.
Затем он обернулся к жандармам:
- Господа! Вы можете идти.
Жандармы вышли.
Казалось, Жан Вальжан вот-вот потеряет сознание.
Епископ подошел к нему и сказал тихим голосом:
- Не забывайте, никогда не забывайте, что вы обещали мне употребить это серебро на то, чтобы сделаться честным человеком.
Жана Вальжана, не помнившего, чтобы он что-нибудь обещал, охватило смятение. Епископ произнес эти слова, как-то особенно подчеркнув их. И торжественно продолжал:
- Жан Вальжан, брат мой! Вы более не принадлежите злу, вы принадлежите добру. Я покупаю у вас вашу душу. Я отнимаю ее у черных мыслей и духа тьмы и передаю ее богу.

Или, скажем, так:

Епископский дворец в Дине примыкал к больнице.
Дворец представлял собой огромное, прекрасное каменное здание, построенное вначале прошлого столетия Анри Пюже - доктором богословия Парижского университета, аббатом Симорским, с 1712 года епископом Диньским Это был поистине княжеский дворец. Все здесь имело величественный вид: и апартаменты епископа, и гостиные, и парадные покои, и обширный двор со сводчатыми галереями в старинном флорентийском вкусе, и сады с великолепными деревьями. В столовой - длинной н роскошной галерее, расположенной в нижнем этаже и выходившей в сад, Анри Пюже дал 29 июля 1714 года парадный обед, на котором присутствовали Шарль Брюлар де Жанлис, архиепископ и князь Амбренский; Антуан де Мегриньи, капуцин, епископ Грасский; Филипп Вандомский, великий пpиop Франции, аббат Сент-Оноре Леренский; Франсуа де Бертон Крильонский, епископ, барон Ванский; Сезар де Сабран Форкалькьерский, владетельный епископ Гландевский, и Жан Соанен, пресвитер оратории, придворный королевский проповедник, владетельный епископ Сенезский. Портреты этих семи высокочтимых особ украшали стены столовой, а знаменательная дата - 29 июля 1714 года - была золотыми буквами выгравирована на белой мраморной доске.
Больница помещалась в тесном, низеньком двухэтажном доме, при котором был небольшой садик.
Через три дня после приезда епископ посетил больницу, а затем попросил смотрителя пожаловать к нему.
Мириэль не имел состояния, его семья была разорена во время революции. Сестра его пользовалась пожизненной рентой в пятьсот франков, которых при их скромной жизни в церковном доме хватало на ее личные расходы. Как епископ, Мириэль получал от государства содержание в пятнадцать тысяч ливров. Перебравшись в больницу, он в тот же день, раз и навсегда, распределил эту сумму следующим образом. Приводим смету, написанную им собственноручно:

СМЕТА РАСПРЕДЕЛЕНИЯ МОИХ ДОМАШНИХ РАСХОДОВ

На малую семинарию - тысяча пятьсот ливров
Миссионерской конгрегации - сто ливров
На лазаристов в Мондидье - сто ливров
Семинарии иностранных духовных миссий в Париже - двести ливров
Конгрегации св. Духа - сто пятьдесят ливров
Духовным заведениям Святой Земли - сто ливров
Обществам призрения сирот - сто ливров
Сверх того, тем же обществам в Арле - пятьдесят ливров
Благотворительному обществу по улучшению содержания тюрем - четыреста ливров
Благотворительному обществу вспомоществования заключенным и их освобождения - пятьсот ливров
На выкуп из долговой тюрьмы отцов семейств - тысяча ливров
На прибавку к жалованью нуждающимся школьным учителям епархии - две тысячи ливров
На запасные хлебные магазины в департаменте Верхних Альп - сто ливров
Женской конгрегации в городах Динь, Манок и Систерон на бесплатное обучение девочек из бедных семей - тысяча пятьсот ливров
На бедных - шесть тысяч ливров
На мои личные расходы - тысяча ливров
Итого - пятнадцать тысяч ливров.

- Господни смотритель! Сколько больных у вас в настоящее время? - спросил он.
- Двадцать шесть, ваше .преосвященство.
- Да, я насчитал столько же, - подтвердил епископ.
- Кровати стоят слишком близко одна к другой, - добавил смотритель.
- Да, я заметил.
- Комнаты не приспособлены для палат, и проветривать их довольно затруднительно.
- И мне так показалось.
- А когда выпадает солнечный день, садик не вмещает всех выздоравливающих.
- Я тоже об этом подумал.
- Во время эпидемий - в нынешнем году был тиф, а два года тому назад горячка - у нас бывает иногда до сотни больных, и мы просто не знаем, что с ними делать.
- Да, эта мысль тоже пришла мне в голову.
- Ничего не поделаешь, ваше преосвященство, - сказал смотритель, - приходится мириться.
Этот разговор происходил в столовой нижнего этажа, имевшей форму галереи.
С минуту епископ хранил молчание.
- Сударь, - спросил он смотрителя больницы, - сколько кроватей могло бы, по-вашему, поместиться в одной этой комнате?
- В столовой вашего преосвященства? - с изумлением вскричал смотритель.
Епископ обводил комната взглядом и, казалось, мысленно производил какие-то измерения и расчеты.
- Здесь можно разместить не менее двадцати кроватей, - сказал он как бы про себя. - Послушайте, господин смотритель, вот что я хочу сказать -продолжал он громче. - Тут, по-видимому, какая-то ошибка. Вас двадцать шесть человек, и вы ютитесь в пяти или шести маленьких комнатках. Нас же только трое, а места у нас хватит на шестьдесят человек. Повторяю, тут явная ошибка. Вы заняли мое жилище, а я ваше. Верните мне мой дом. Здесь же хозяева - вы.
На следующий день все двадцать шесть больных бедняков были переведены в епископский дворец, а епископ занял больничный домик.
За все время своего пребывания в Дине епископ Мириэль ничего не изменил в этой записи. Как видим, он называл ее сметой распределения своих домашних расходов.
Батистина приняла такое распределение средств с полнейшей покорностью. Для этой святой души епископ Диньский являлся одновременно и братом и пастырем; другом - по закону кровного родства и наставником - по закону церкви. Она любила его и благоговела перед ним, не мудрствуя лукаво. Когда он говорил, она слушала и не возражала, когда он действовал, она безоговорочно одобряла. Одна лишь служанка, Маглуар, тихонько ворчала. Как мы могли заметить, епископ оставил себе только тысячу ливров, что вместе с пенсией Батистины составляло полторы тысячи ливров в год. На эти-то полторы тысячи и жили две старушки и старик.
А когда в Динь приезжал какой-нибудь сельский священник, епископ ухитрялся еще благодаря строгой экономии Маглуар и умелому хозяйничанью Батистины угостить его хорошим обедом.
Однажды - это было месяца через три после его прибытия в Динь - он сказал:
- А все-таки я очень стеснен в средствах!
- Еще бы! - вскричала Маглуар. - Ведь ваше преосвященство не стребовали с департамента даже разъездных, которые вам ежегодно обязаны выдавать на содержание городского экипажа и на поездки по епархии. Прежние епископы всегда пользовались этими деньгами.
- А ведь верно! - сказал епископ. - Госпожа Маглуар! Вы совершенно правы.
Он написал соответствующее ходатайство.
Через некоторое время генеральный совет, приняв требование епископа во внимание, назначил ему ежегодную сумму в три тысячи франков, занеся ее в следующую статью расхода: "Ассигнование преосвященнейшему владыке на содержание экипажа, на почтовые кареты и на разъезды по епархии".
Это вызвало шум среди местной буржуазии; один сенатор Империи, бывший член Совета пятисот, выказавший себя сторонником 18 брюмера и получивший в окрестностях Диня великолепное сенаторское поместье, написал в раздраженном тоне министру вероисповеданий Биго де Преамене конфиденциальную записку, из которой мы дословно приводим следующие строки:
"Издержки на содержание экипажа! На что нужен экипаж в городе, где нет и четырех тысяч жителей? Издержки на разъезды по епархии! Да, во-первых, кому они нужны, эти разъезды? А во-вторых, как можно разъезжать на почтовых в этой гористой местности? Здесь нет дорог. Ездить можно только верхом. Мост через Дюрансу у Шато - Арну, и тот едва выдерживает тяжесть двухколесной тележки, запряженной волами. Священники все на один лад - жадны и скупы. Этот притворился для начала порядочным человеком. Теперь он поступает, как все. Ему понадобились экипажи и почтовые кареты! Как и прежним епископам, ему понадобилась роскошь. Ох уж эти мне попы! Поверьте, ваше сиятельство, до тех пор. пока император не освободит нас от всех этих долгополых, ничего хорошего не будет. Долой папу! (Дела с Римом запутывались.) Я за Цезаря, и только за Цезаря. И т. д. и т. д.".
Зато эти деньги очень обрадовали Маглуар.
- Вот и хорошо, - сказала она Батистине - Его преосвященство начал с других, но в конце концов пришлось ему подумать и о себе. Все свои благотворительные дела он уладил. А уж эти три тысячи пойдут на нас. Наконец-то!
В тот же вечер епископ написал и вручил сестре такого рода памятку:

СУММА НА СОДЕРЖАНИЕ ЭКИПАЖА И НА РАЗЪЕЗДЫ
На мясной бульон для лазаретных - тысяча пятьсот ливров больных
На общество призрения сирот в Эксе - двести пятьдесят ливров
На общество призрения сирот в Драгиньяне - двести пятьдесят ливров
На подкидышей - пятьсот ливров
На сирот - пятьсот ливров
Итого - три тысячи ливров

Таков был бюджет епископа Мириэля.

Или так:

Монсеньор Бьенвеню, скромный, бедный, чудаковатый, не был причислен к "значительным особам". На это указывало полное отсутствие вокруг него молодых священников. Все видели, что в Париже он "не принялся". Ни одно будущее не стремилось привиться к этому одинокому старику. Ни одно незрелое честолюбие не было столь безрассудно, чтобы пустить ростки под его сенью. Его каноники и старшие викарии были добрые старики, грубоватые, как и он сам, так же как он, замуровавшие себя в этой епархии, которая не имела никакого общения с кардинальским двоpoм, и похожие на своего епископа, с той лишь разницей, что они были люди конченые, а он был человеком завершенным. Невозможность расцвести возле монсеньора Бьенвеню была так очевидна, что, едва закончив семинарию, молодые люди, рукоположенные им в священники, запасались рекомендациями к архиепископам Экса или Оша и немедленно уезжали. Повторяем: люди хотят, чтобы им помогли пустить ростки. Праведник, чья жизнь полна самоотречения, - опасное соседство: он может заразить вас неизлечимой бедностью, параличом сочленений, необходимых, чтобы продвигаться вперед, к успеху, и вообще слишком большой любовью к самопожертвованию; от этой чумной добродетели все бегут. Этим и объясняется одиночество монсеньора Бьенвеню. Мы живем в обществе, окутанном мраком. Преуспевать - вот высшая мудрость, которая капля за каплей падает из черной тучи корыстных интересов, нависшей над человечеством.