Сделала кусок редактуры.
Ночью, оказывается, на солнце рвануло. То-то мне было так хорошо.
Ситуация, на самом деле, получается немножко патовая, потому что метода требует её пилить, организм задолбался уже настолько, что, по-хорошему, надо снимать всё, но при этом совершенно не очевидно, что естественным путём я эдак к сентябрю вполне оживу. Так что я пока продолжу пилить гирю, но постараюсь хотя бы сверх неё сильно не напрягаться. Опираться, как обычно, кроме стула, не на что, будем стоять в вере.
Для позитива включила себе лампу с эвкалиптом и чайным деревом.
Почему мне так везёт на догматиков? Потому что от природы я аморфна и нуждаюсь в структуре для упорядочивания своего бытия. Но то, что от тебя очень сильно отличается, всё-таки трудно воспринимать беспристрастно. Впрочем, я думаю, лучше когда трудно, чем когда ты целостен в нежелании воспринимать целые области жизни.
***
Субъективная сторона внутреннего мира личности не является предметом нейрофизиологии, поскольку она не является предметом науки вообще. Отступая от преследующих его по пятам смежных дисциплин — нейрофизиологии, этологии, антропологии, социологии и т. п., психолог в определенный момент оказывается на территории, где он чувствует себя недостигаемым для представителей этих отраслей знания. С облегчением он осматривается вокруг и обнаруживает, что находится на территории... искусства.
(...)
Фактор позитивного рассогласования обнаруживается и в сфере эстетики. В. М. Волькенштейн [1931] определил прекрасное как "целесообразное и сложное (трудное) преодоление". «Шахматная красота возникает там, где есть целесообразность ходов, связанная с перипетией, т. е. неожиданным парадоксальным (на первый взгляд) преодолением в затруднительном положении. Таковы моменты пожертвования. Если же победа дается постепенным накоплением мелких преимуществ, без увлекательной комбинации, ведущих через выигрыш пешки или качества к верному выигрышу, такая игра может быть названа солидной, выдержанной, даже поучительной — даже тонкой; но красивой ее назвать нельзя» [Волькенштейн, 1931, с. 45—46). «Хорошие дни выпадают на долю разумных людей,— пишет Сигрид Унсет,— но лучшие дни достаются тому, кто посмеет быть безумным».
(...)
Условнорефлекторный голод не удается получить и в натуральных условиях: обстановочные сигналы ситуации, в которой крыс заставляли голодать, вызывают у них не пищевое поведение, а страх и условную реакцию избегания [Могег, 1960].
(...)
Когда плотность особей какого-либо вида (мыши, крысы, лемминги и другие виды) превышает некоторый предел, происходит подавление репродуктивных функций. По-видимому, здесь действует гормональный механизм эмоционального стресса, потому что у животных обнаружено увеличение веса надпочечников. Иногда при этом наблюдаются картины стадного «безумия» и массового самоубийства: животные уплывают в море, гибнут в пустынях, выбрасываются на берег. Замечено, что обилие корма не препятствует эмоциональным конфликтам между членами группы — при перенаселении агрессивность возрастает до того, как животные начинают голодать.
(...)
Роль эмоциональных конфликтов в регуляции размеров совместно проживающих групп можно наблюдать и у племен, живущих первобытнообщинным строем. Когда численность населения в деревне индейцев яномаме достигает примерно восьмидесяти человек, в ней сильно возрастает число внутрисемейных и особенно межсемейных конфликтов, отнюдь не связанных с недостатком пищи. Стремясь избежать этих конфликтов, деревня делится и создает новое поселение. Только появление внешней угрозы прекращает внутренние конфликты и тем самым предотвращает расселение.
(...)
Суммируя данные литературы и результаты собственных экспериментов, мы, по-видимому, имеем право утверждать, что любые — положительные и отрицательные, стенические и астенические остро протекающие эмоции безвредны для здорового сердца. Призыв «беречь здоровье», избегая отрицательных эмоций, не только неприемлем этически, как призыв к равнодушию и социальной пассивности, но не имеет оснований и с чисто медицинской точки зрения.
Картина становится принципиально иной, когда мы имеем дело с патологически измененными сердечной мышцей и коронарными сосудами. Подобно другим острым функциональным нагрузкам (и в большей мере, чем многие другие нагрузки!) эмоциональное напряжение способно привести к драматической декомпенсации имеющегося периферического дефекта. В этих условиях особо вредоносными оказываются не положительные и не активно-агрессивные реакции с характерными для них симпатическими сдвигами, но пассивно-оборонительные состояния тревоги, депрессии, чувства вины, сопровождающиеся симптомами относительного преобладания парасимпатического отдела вегетативной нервной системы. Подобное заключение находится в согласии с учением Л. А. Орбели об универсальном адаптационно-трофическом влиянии симпатического отдела вегетативной нервной системы и противоречит широко распространенной версии о вредоносном значении «адренергических» эмоций гнева, возмущения, ярости с типичными для них сдвигами симпатической природы.
Сложнее обстоит дело с хроническими эмоционально-отрицательными состояниями, возникающими в ситуации длительно сохраняющихся производственных, бытовых и семейных конфликтов. Клинико-физиологические исследования показывают, что и этот класс эмоциональных состояний способен оказать влияние на сердечно-сосудистую систему только определенной категории лиц, принадлежащих к определенному конституционально-психологическому типу [Friedman, Brown, Rosenmann, 1969; Ганелина, 1975]. Если мы обратимся к конкретным психологическим чертам этого типа (торопливость в достижении цели, нетерпимость к окружающим, неспособность переключения от работы к отдыху и т. д., и т. п.), то убедимся, что речь идет не столько об эмоциях, сколько о потребностях и мотивах. Среди представителей «сизифова» или «стресс-коронарного» типа почти не встречаются субъекты с явным доминированием материально-биологических или идеальных (духовных, творческо-познавательных) потребностей. В своем большинстве они, как правило, гиперсоциальны, причем занимают или стремятся занять в группе место, не соответствующее их природным задаткам. «Лидер», оказавшийся в положении «ведомого», или идеальный «ведомый», которому обстоятельства навязали социальную роль «лидера» — вот типичные примеры ситуаций, формирующих «стресс-коронарную» личность. Возникающие при этом отрицательные эмоции являются не первопричиной, но лишь индикатором мотивационноЙ дисгармонии. Исследуя особенности личности больных, страдающих язвенной болезнью желудка, двенадцатиперстной кишки и хроническим неспецифическим язвенным колитом, В. П. Белов [1971] пришел к выводу о том, что для этих лиц характерны тревожность, раздражительность, гиперсоциальная исполнительность, болезненное чувство долга и приверженность этическим стандартам.
(...)
В качестве рабочей гипотезы мы склонны рассматривать сердечно-сосудистую патологию нейрогенного происхождения как результат длительной эволюции одного из механизмов, обеспечивающих стабильность и качественное совершенствование популяции за счет элиминирования плохо адаптирующихся особей в определенных условиях существования наших далеких предков [Симонов, 1972].
(...)
Полученные нами данные о вредном влиянии пассивно-обо-ронительных состояний на патологически измененное сердце хорошо согласуются с результатами систематических исследований В. В. Аршавского и В. С. Ротенберга [1976, 1978]. Эти авторы показали, что различные патологические состояния (экспериментальная эпилепсия, экстрапирамидные расстройства, аритмия сердца, анафилактический шок и др.) усугубляются при пассивно-оборонительных реакциях животных с отказом от поиска выхода из сложившейся ситуации. Активно-поисковое поведение, независимо от его положительной или отрицательной (агрессия, избегание) эмоциональной окраски, напротив, оказывает благотворное влияние на те же самые формы экспериментальной патологии. Поскольку пассивные животные нередко лучше защищены от внешних опасностей (хищники, западни и т. п.), чем особи с активно-поисковым поведением, естественный отбор мог привести к накоплению в популяции пассивных трусов, к их преобладанию, что означало бы регрессию вида при его возрастающей устойчивости. Эта опасность вырождения оказалась устранена сцеплением склонности к пассивно-оборонительному поведению с подверженностью сердечно-сосудистым и некоторым другим психосоматическим заболеваниям. Крайняя, но яркая форма подобного внутрипопуляционного саморегулирования — суицидальные тенденции хронически депрессированных субъектов.
(...)
Когда субъект не располагает данными или временем для самостоятельного и вполне обоснованного решения, ему остается положиться на пример других членов сообщества. Поскольку целесообразность приспособительных реакций относительна, имитационное поведение далеко не всегда является оптимальным. Показано, что мотивация следования за лидером при выборе дверцы в лабиринте сильнее у крыс, чем их собственный опыт. Крысы без лидера выбирают правильную дверь в 66% случаев. Крысы, следующие за лидером, обученным выбирать противоположную дверь, делают правильный выбор только в 40% [Коnopasky, Telegdy, 1977]. В условиях массовой паники подражательное поведение может обернуться подлинной катастрофой. И все же в процессе длительной эволюции такое поведение, по-видимому, оказалось статистически выгодным и было закреплено естественным отбором.
(...)
Реакцию избегания при болевом раздражении другой особи мы вырабатывали у 267 взрослых белых крыс-самцов. В этих опытах было использовано экологически характерное для крыс предпочтение находиться в ограниченном пространстве. В установке, сконструированной инженером В. А. Пучковым, пол плексигласового «домика» представлял педаль, автоматически включавшую счетчик времени и болевое раздражение электрическим током лап другой крысы, находившейся за тонкой прозрачной звукопроницаемой перегородкой. Исследуемое животное один раз в день помещали в открытую, относительно просторную часть установки на 5 мин и регистрировали время его пребывания на педали. В течение 10 (в некоторых сериях опытов 5) дней вход в «домик» не сопровождался болевым раздражением второй крысы, в то время как на протяжении следующих 10 дней каждое появление исследуемого животного в «домике» приводило к включению тока силой 1—2 мА. Раздражение «жертвы» продолжалось 3—5 с, с пятисекундными интервалами до тех пор пока исследуемая крыса находилась на педали.
Специально поставленные опыты со звуковой и зрительной изоляцией крыс показали, что в комплексе сигналов оборонительного возбуждения «жертвы» решающее значение для исследуемого животного имеет крик. Вот почему мы меняли партнеров в случайном порядке, а крыс — «жертв», склонных к пассивно-оборонительной реакции «замерзания», с хриплой или беззвучной вокализацией выбраковывали и заменяли другими. При угашении выработанной условной реакции избегания ток выключали, однако крыса — «жертва» по-прежнему оставалась в камере.
Оказалось, что на протяжении 2—3 (редко 6—8) опытов время пребывания на педали у 85 (то есть примерно у 32%) исследованных животных становилось короче — 1 мин 30 с, а среднее число появлений в «домике» не превышало 3,1 (см. крысу № 13 на рис. 8). Некоторые крысы этой группы вообще перестали заходить в «домик», хотя большую часть времени проводили около входа на педаль. Среди остальных 182 крыс можно было выделить животных, находившихся на педали почти все 5 мин экспозиции, а также крыс, непрерывно перебегавших из открытого пространства в «домик» и выбегавших обратно при крике раздражаемой током «жертвы».
(...)
Можно предположить, что в процессе эволюции естественный отбор «использовал» для реагирования на сигналы отрицательного эмоционального состояния другой особи те же мозговые механизмы, которые связаны с восприятием аверсивных, в том числе — болевых стимулов, адресованных самому субъекту. Эти данные, полученные в опытах на животных, помогают понять механизм того явления, когда человек, став свидетелем страданий другого, испытывает почти физическое недомогание: сжатие в области сердца, «комок в горле», тошноту и т. п. соматические симптомы.
(...)
У двух собак были выработаны два инструментальных условных рефлекса: подъем левой передней лапы прекращал болевое раздражение партнера, а нажим правой лапой на педаль приводил к подаче пищи «наблюдателю». Для определения соотносительной силы двух мотиваций проводили специальные пробы с одновременным раздражением партнера и включением пищевого условного сигнала. Оказалось, что в большинстве случаев собака осуществляет реакцию, прекращающую оборонительное возбуждение партнера. Аналогичные результаты получены в опытах на обезьянах: из 15 макак-резусов 10 переставали нажимать на рычаг, если подача кормушки сопровождалась болевым раздражением другой особи [Masserman, Wechkin, Terris, 1964].
(...)
Присущие детям в определенном возрасте бесчувственность и жестокость имеют в своей основе неспособность ребенка связать внешние признаки состояния другого с аналогичным собственным состоянием и характерной для него экспрессией. Как мы могли убедиться выше, даже у животных собственный опыт знакомства с болевым воздействием существенно влияет на их чувствительность к сигналам оборонительного возбуждения другой особи. Сочувствию и сопереживанию надо учиться, а развитие этой способности в решающей мере зависит от правильного воспитания. «Труд души,— писал В. А. Сухомлинский.— это значит страдать, болеть страданиями и болями человека — прежде всего матери, отца, сестры, дедушки, бабушки. Не бойтесь открывать юную душу для этих страданий — они благодарны. Пусть девятилетний сын ночь не спит у постели заболевшей матери или отца, пусть чужая боль заполнит все уголки его сердца. Одна из самых мучительно трудных вещей в педагогике — это учить ребенка труду любви» [Сухомлинский, 1971, с. 4].
(...)
Развивая это положение применительно к экспериментальной патологии высшей нервной деятельности, мы подчеркнули: «Животное вынуждено выполнять действия, которые по своему объему, темпу и другим характеристикам непосильны для его нервной системы... В естественных условиях животное постоянно меняет тактику своего приспособительного поведения, оно ищет способы достижения цели не только наиболее эффективные, но и наиболее экономные для нервной системы. Но в эксперименте мы ограничиваем животное в выборе средств и вынуждаем его выполнять работу, превосходящую возможности головного мозга... Экспериментальный невроз у животных — это не просто результат безуспешных попыток решения трудной задачи, оказавшейся непосильной для их нервной системы, это всегда следствие острой необходимости решения, обусловленной сильнейшими биологическими потребностями живого существа... Во время знаменитого ленинградского наводнения 1924 г. у собак, находившихся под наблюдением И. П. Павлова, невроз развился не потому, что в помещении появилась вода, а потому, что запертые в клетках животные были лишены возможности сразу же обратиться в бегство» [Симонов, 1968, с. 14—15].
(...)
Такой же иллюзией оказывается и стремление к переживанию отрицательных эмоций ради них самих («Я жить хочу! хочу печали» — Лермонтов). Этот крик души поэта вызван ощущением отсутствия у его лирического героя значительных и вдохновляющих жизненных целей. Познание смысла, назначения своего существования есть важнейшая человеческая потребность. «Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его все были хлебы» (Достоевский). Наличие не только положительных, но и отрицательных переживаний свидетельствует субъекту о том, что он обладает желаниями, стремлениями, целями, то есть, что он живет достойной человека жизнью. Нельзя же лирического героя Лермонтова понимать буквально: не всякой жизнью удовлетворится он и не любой печали он страждет. Точно так же за стремлением к опасности, к риску кроется не просто тяга к отрицательным эмоциям, но сложнейшая система потребностей социального самоутверждения наряду с особой потребностью преодоления препятствий, которую принято называть волей.
(...)
Восприятия эмоциональной окраски речи зависят от личностных особенностей человека и от его собственного эмоционального состояния в данный момент. Эмоции другого лучше распознают лица, принадлежащие по своим характеристикам к типу «ведомых». Опросник Кэттелла диагносцировал у этих лиц черты зависимости, тревожности, конформности, повышенной сенситивности. При распознавании эмоциональной окраски голоса обнаружен и феномен «психологической защиты»: больные в состоянии депрессии хуже определяют интонационные признаки пониженного настроения, чем эталоны других эмоций [Корнева, 1978].
(...)
Повреждение орбитальных отделов фронтальной коры нарушает зоосоциальное поведение крыс [Коев, 1974]. Двустороннее удаление лобных долей у обезьян приводит к уменьшению контактов с другими особями, к ослаблению исследовательской активности. Интактные обезьяны реже вступают в контакт с оперированными животными [Deets, Harlow, Singh, Blomquist. 19701.
(...)
Амигдалэктомия не просто нарушает зоосоциальное поведение хомяков, «ослабляя» или «дезорганизуя» его, но оказывает влияние, зависящее от ранга оперированного животного: у доминирующих особей изменяются агрессивные реакции, а у низкоранговых— проявления подчинения [Bunnell, Sodetz, Shalloway, 1970]. Помимо амигдалэктомии, выраженное влияние на зоосоциальное поведение хомяков оказывает удаление орбитальных отделов фронтальной коры. Разрушение гиппокампа и медиальной фронтальной коры таких эффектов не дает [Shipley, Kolb, 1977]. После повреждения миндалин обезьяны не утрачивают способности к эмоциональному реагированию, но у них повышается порог этих реакций. В результате лидирующие животные теряют свой ранг в колонии за счет снижения агрессивности, а подчиненные — за счет ослабления страха перед другими членами группы [KHng, 1972]. И снова мы видим избирательное влияние амигдалэктомии на эмоции и мотивы, доминирующие у данной особи.
(...)
Что касается перечисленных выше четырех отделов головного мозга, то анализ индивидуальных особенностей их взаимодействия, равно как и вариантов их нарушенного функционирования, представляется весьма заманчивым и достойным дальнейшей экспериментальной разработки. Исследование В. М. Русаловым [1978] поведения человека в вероятностно организованной среде обнаружило три основные группы лиц. Представители первой группы субъективно занижают частоту появления объективно более частого события (стратегия вероятностного безразличия). Представители второй группы отражают среду адекватно (стратегия вероятностного соответствия), а представители третьей — завышают частоту более частого события (стратегия максимализации). Можно предполагать, что в основе этих типов поведения лежит относительное усиление (или ослабление) активности фронтальных отделов коры и гиппокампа, испытывающих на себе опять-таки индивидуально варьирующее влияние миндалины и гипоталамуса. С развиваемой точки зрения сильный тип нервной системы (по классификации Павлова) характеризуется относительным преобладанием системы «гипоталамус — фронтальная кора», в то время как у слабого типа преобладает система «миндалина — гиппокамп» с присущими ей симптомами неуверенности, нерешительности, склонности к переоценке мало существенных событий. Индивидуальное преобладание системы «гипоталамус — миндалина» характерно для интравертов; у экстравертов, наоборот, преимущественно развита система «фронтальная кора — гиппокамп», обращенная к внешней среде.
Не менее правдоподобно нарушение взаимодействия этих систем при неврозах. Так, ненормальное функционирование системы «гипоталамус —миндалина» ведет к невозможности решения мотивационного конфликта в пользу одной из конкурирующих мотиваций. В результате субъект не находит выхода из сложившейся ситуации. При другой разновидности дисфункции мотивационной системы с чертами относительного преобладания гипоталамуса доминирующая потребность перестает коррегироваться сосуществующими с нею мотивациями. Вовлечение в этот процесс передних отделов правого (неречевого) полушария наряду с преобладанием социальной потребности «для себя» придаст поведению черты выраженной истероидности. Состояние хронической тревоги, по-видимому, связано с дисфункцией гиппокампа, благодаря чему самый широкий круг внешних стимулов приобретает объективно не присущее им значение сигналов неясной беды, грозящей субъекту опасности. Подавление функций системы «миндалина— гипоталамус» должно вести к депрессии по типу тоски, утраты желаний и интересов. В генезе навязчивых действий и навязчивых мыслей большую роль может сыграть дефект механизмов фронтального неокортекса, что затрудняет торможение реакций на сигналы и на следы этих сигналов, утратившие свой реальный смысл.
Феноменология действия ряда наркотиков и, прежде всего, алкоголя позволяет предполагать функциональное выключение «системы сомнений» (гиппокамп и миндалина). В результате поведение субъекта оказывается ориентировано на удовлетворение сиюминутно актуальных, к тому же упрощенных и огрубленных потребностей. Потеряв способность учитывать конкурирующие мотивы и сигналы, относящиеся к этим мотивам, субъект пренебрегает тем и другим: море становится ему по колено. Как это ни парадоксально, бесстрашие, безоглядность и тупое упрямство опьяневшего человека есть искаженная модель функционирования воли, утратившей в данном случае свою индивидуальную и социальную ценность.
До сих пор мы анализировали схему взаимодействия четырех структур, так сказать, по вертикали и по горизонтали. Однако ее стоит рассмотреть и по диагонали. В свете концепций «психического мутагенеза» или «теории гипотез» Карла Попов
пера, роль генератора гипотез естественнее всего приписать системе «гипоталамус — гиппокамп». Сильное потребностное возбуждение, возникнув в гипоталамусе и выйдя на гиппокамп, способно генерировать маловероятные комбинации следов и наличных стимулов. За системой «фронтальная кора — миндалина» остается функция отбора, причем миндалина причастна к отбору побуждений с учетом прошлого опыта их удовлетворения и реально сложившейся ситуации, а фронтальная кора ответственна за отбор ассоциаций, подтверждаемых действительностью или противоречащих ей.
Функционируя как единый интегративный комплекс, четыре структуры необходимы и достаточны для организации поведения в системе координат «потребности — вероятность их удовлетворения», ибо в живом организме нет ничего важнее его потребностей, а внешний мир существен (значим) для организма в той мере, в какой он способен эти потребности удовлетворить.
(...)
Помимо биологических, социальных и идеальных (познавательных) потребностей, Гегель называет еще и «религиозную» С нашей точки зрения последняя потребность не может был поставлена в один ряд с первыми тремя. Религия представляет частный случай нормирования удовлетворения всех других потребностей: биологических (например, регуляция семейно-брачных отношений, ритуальное голодание (пост), запрет алкоголя у народов, особенно уязвимых к его действию как показали новейшие биохимические открытия и т. п.), социальных («Богу-богово, кесарю — кесарево»), познавательных. Норма удовлетворения потребности познания регулируется религией особенно жестоко, поскольку вся наука построена на сомнении в справедливости и полноте знаний о мире и человеке, имеющихся в данный момент. Отсюда — тысячелетний конфликт между религией, охраняющей исторически преходящие нормы, и наукой (равно как и искусством), эти нормы преодолевающими.
(...)
В области сексуального поведения значение положительных эмоций еще более возрастает, а значение отрицательных — уменьшается. Сколь бы ни было тягостно сексуальное воздержание, от него, в отличие от голода, как говорится «никто не умер». Анализ случаев самоубийства при неразделенной любви показывает, что человека толкает на этот отчаянный шаг не сексуальная депривация, но неудовлетворенность социальных, и особенно, идеальных потребностей. Трагедия несчастной любви имеет своим источником высшие человеческие мотивации— обманутое доверие, крушение жизненных идеалов, утрату смысла своего существования. Изучение депрессивных состояний психогенного (не органического) происхождения показывает, что ни житейские трудности, ни социальные неудачи не ведут к депрессии. Что бы ни явилось непосредственной причиной депрессии — измена любимого человека, утрата служебного положения и т. п., не сама разлука, не само крушение карьеры формируют депрессивное состояние, но несправедливость случившегося, надругательство над жизненными идеалами, присущими данной личности, их обесценение. Отрицательные эмоции, возникающие на базе неудовлетворенных социальных потребностей, как правило, стеничны и агрессивны. В своих социальных неудачах человек склонен винить других, происки недоброжелателей, сложившиеся обстоятельства. Депрессия ему не грозит.
(...)
П. Л. Капица вполне обоснованно считает, что рост духовных и умственных качеств населения можно количественно определить по сокращению числа преступлений, нервных заболеваний и случаев наркомании, подобно тому как улучшение здорового образа жизни оценивается по долголетию, а рост материального состояния — по валовой продукции на душу населения. Именно первую оценку нужно считать наиболее важной, поскольку она определяет судьбу данной общественной структуры [Капица, 1977].
(...)
Только квалифицированная деятельность способна стать деятельностью для других (вспомним, что говорили Толстой и Достоевский о любви деятельной и мечтательной). Опытный врач — эгоист полезнее окружающим, чем пламенный альтруист, отправляющий пациента на тот свет, благодаря своей профессиональной беспомощности. Вот почему квалификация в любой области наиболее надежно ведет к гармоничному удовлетворению всего комплекса потребностей, обеспечивая и материальное вознаграждение, и социальный престиж, и любовь окружающих, и наслаждение самим процессом реализации своих способностей и умений.
(...)
На уровне человека взаимоотношения между реакцией на препятствие и первичным мотивом становятся исключительно сложными. Активность, вызванная преградой, в определенных случаях может оттеснить первоначальное побуждение на второй план, и тогда мы встретимся с упрямством, с поведением, где преодоление стало самоцелью, а исходный мотив утратил свое значение и даже забыт.
Для человека преграда — это совсем не обязательно внешнее препятствие. Преградой может стать и конкурирующая потребность. Тогда доминирование одного из конкурирующих мотивов будет определяться не только их соотносительной силой, но и возникновением активности, по отношению к которой субдоминантный мотив есть препятствие, «внутренняя помеха». С подобной ситуацией мы практически и встречаемся во всех случаях, когда принято говорить о «волевом подавлении» эмоций, а точнее, обусловивших эти эмоции потребностей. Следует помнить, что волевые качества субъекта сами по себе не имеют положительного значения, а как и другие психологические свойства решающим образом зависят от социальной ценности первичного побуждения.
(...)
В свете представлений о решающей роли четырех мозговых структур функции «эмоциональной» подсистемы гиппокамп — миндалина соответствуют роли эмоций в организации поведения: его ориентации на удовлетворение актуальной потребности с учетом наличной ситуации (миндалина) и расширением диапазона значимых внешних стимулов (гиппокамп). Подсистему фронтальная кора — гипоталамус можно рассматривать как церебральный субстрат воли, поскольку эта подсистема способствует стабилизации поведения, направляя его на удовлетворение доминирующей потребности, несмотря на неблагоприятный прогноз и конкурирующие мотивы. Повреждение именно этих двух образований делает поведение выраженно «безвольным», поскольку нарушается способность выбора между конкурирующими мотивациями, между высоко значимыми и мало значимыми сигналами.
Итак, следуя за Сеченовым и Павловым, мы определяем волю как специфическую потребность преодоления препятствий («рефлекс свободы»), которая отличается от других потребностей тем, что всегда «приращена» к какой-либо иной потребности, инициировавшей поведение и породившей необходимость преодоления. Согласно Сеченову, воля есть «побуждение, пересиливающее все прочие», но это отнюдь не синоним мотива, почему-либо возобладавшего над всеми остальными в настоящий момент, не «этикетка для торжества сильнейшего стимула» (Ф. Харриман). Воля содействует трансформации потребности, устойчиво доминирующей в структуре данной личности, во внешне реализуемое поведение, в действие, в поступок. Именно устойчивость доминирующей потребности нередко побуждает человека поступать несообразно с обстоятельствами, вопреки обстоятельствам, что порождает у стороннего наблюдателя (да и у самого субъекта) иллюзию «свободной воли», якобы не зависящей от условий внешней среды. На самом деле поведение остается детерминированным, но не сиюминутной ситуацией, а доминирующей потребностью, сформированной прежде всего и главным образом условиями воспитания человека на протяжении всей его предшествующей жизни. Определенную роль здесь играют, разумеется, и врожденные задатки личности, в том числе—присущая ей выраженность «рефлекса свободы». В зависимости от индивидуальных особенностей механизмов воли, от волевых качеств личности господствующая потребность трансформируется в поступок или нет. Слабовольный человек может удовлетвориться «синицей в руках», продолжая сознавать несравнимо большую ценность «журавля». Внешне не реализованная, но продолжающая существовать потребность оказывает влияние на деятельность ряда других мозговых механизмов, в частности, на генерирование «психических мутаций» (см. ниже), на поиск способов разрешения мотивационного конфликта. Знание средств достижения цели (или интуитивная догадка о них) и способность использовать эти средства сочетаются далеко не всегда и не у всех. «Талант — это счастливая комбинация многих творческих способностей человека в соединении с творческой волей» [Станиславский, 1958, с. 30].
(...)
По мнению О. Барояна, «научная интуиция— это чувство (и прежде всего чувство!) перспективы в развитии проблемы. Интуиция начинается там, где обрываются логические пути анализа проблемы, где одни лишь знания бессильны. Психологические корни интуиции — в эмоциональной силе и окраске абстрактного мышления. Это сила, доходящая до страсти, по словам Павлова,— «главное в работе ученого». Именно собственное эмоциональное отношение к проблеме позволяет ученому видеть то, мимо чего проходят другие, быть не в ладах с логикой и здравым смыслом, удивляться тому, чему никто не удивляется, проходить мимо общепризнанных «золотых жил». И это качество один из главных факторов, определяющих рост науки» [Бароян, 1967, с. 11].
(...)
Охранительную функцию подсознания проиллюстрируем примером, заимствованным у И. Кона. Я завидую другому, сознавая, что чувство зависти унизительно и постыдно. И тогда я неосознанно начинаю искать у этого человека пороки и недостатки, которые оправдали бы мою неприязнь. Подсознание помогает мне изжить возникшее противоречие, сохранить статус полного соответствия этическим нормам, принятым в моей социальной среде. Подсознание всегда оборонительно, это инструмент душевного равновесия и компромисса.
Иное дело сверхсознание. Вдохновение, творческий подъем переживаются как состояние радостной свободы, раскрепощенности и всесилия. Даже при совершении смертельно опасных поступков самопожертвования, они воспринимаются субъектом не в качестве натужного долга, не с тоскливым чувством вынужденной обреченности, но с ощущением высшей свободы личности, поправшей саму смерть, возвысившейся над ней.
(...)
Различные профессии имеют разный «допуск» к преобладанию тех или иных мотивов. Например, человек может быть очень продуктивен в реализации технологических задач, оставаясь преимущественно ориентированным на материальные потребности «для себя». Педагог и врач профессионально непригодны, если у них отсутствует доминирующая потребность «для других», а будущий ученый и художник никогда не достигнет сколько-нибудь высоких результатов, если в системе его мотивов не преобладает самоцельная потребность познания. Разумеется, идеалом остается гармонически развитая личность, но, поскольку мир не состоит из идеальных людей, диагностика реально доминирующих потребностей бесконечно важнее для профориентации, чем сумма баллов, полученных на вступительных экзаменах в институт.(с) Симонов, "Эмоциональный мозг"
Замечательная книжка, очень хороша, читается, как детективный роман. Прониклась, завтра буду читать про нейробиологию поведения. А потом плавно перейду к физиологии спорта и двигательной активности.
Книжки советского периода хороши, они как-то лишены той нравственной индифферентности, которая характерна для современных работ. Как-то они по-настоящему гуманистичны. Когда я училась, то очень плевалась в гуманистическую науку, теперь понимаю, что мне на самом деле очень важно, чтобы в центре был человек и интересы человека, а не традиция, скажем, или абстрактное накопление информации.
Есть ощущение, что мы живём в антифрейдовское время, когда тема секса вышла из тени, зато в тень ушла тема нравственности, и когда начинаешь говорить о чём-нибудь вроде совести, то похоже, как будто говоришь о каких-то интимных и даже, кажется, не совсем приличных вещах. В отсутствие прямого контакта с требованиями души функция упорядочивания поведения ложится на какие-то внешние ориентиры: принятого, разрешённого, содержащегося в инструкции, упомянутого в катехизисе. Нет любви, есть выстраивание отношений, нет заботы, есть защита интересов, нет совестливости, есть профессионализм, и так далее. Очень много имитации проявлений душевной жизни вне подлинной душевной жизни. Как будто вместе с безопасным сексом в моду вошла безопасная внутренняя жизнь, свободная от включённости, риска. Вступающий в отношения рискует только отношениями, любящий уязвим экзистенциально, потому что его жизненный мир выстроен с учётом любимого существа или предмета, и если лишить его любимого, этот мир обрушивается. Таким же образом отличается дело жизни от работы. Защита границ, гибкость и адаптивность поведения - это часто способы говорить об экзистенциально безопасной "жизни в презервативе". Что мы защищаем, когда защищаем границы? Что мы теряем на том, что защищаем их?
Ценность уязвимости. Ценность последовательного доверия. Ценность искренности. Ценность спонтанной заботы.
![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
