.

Сны: старые рисунки, в технике гелевая ручка плюс акварель, я знаю, что техника моя, значит и рисунки мои, но не узнаю их. И другие рисунки, которыми я, видимо, вдохновлялась. Там дома, пострадавшие от бомбёжки, война. Потом большое насекомое, по типу кузнечика или сверчка, я держу его в руках, оно завёрнуто в плёнку, я хочу куда-то поселить его, чтобы ему не было тесно, выбираю большую клетку, явно под попугаев. Насекомое мечется по ней, я чувствую, что оно недовольно, возможно голодное, возможно злится. Полувспоминаю про попугаев, но сами попугаи так и не появляются, только насекомое. Отец сердит на меня за что-то. Это связано с книжкой, где упоминаются пидарасы. Я честно говорю, что ничего об этом не знаю.

Вчера легла, думала, буду спать. Не тут-то было, стала думать дальше.

Крокодил - это не внутренняя и не внешняя реальность, а промежуточная, просачивающаяся. Как дневник просачивается, только он просачивается изнутри, а крокодил просачивается снаружи и потом существует на обоих планах. Действительно, когда существуешь немножко в параллельной реальности, очень приятно, когда туда-сюда что-нибудь просачивается и она, параллельная, как-то пересекается с общеупотребительной. Правда я слегка офигеваю, когда элемент внешней реальности начинает переставлять мебель у меня во внутреннем пространстве, но это само по себе настолько экзотический эпизод, что я стараюсь как-то сдерживать шок, потому что, мало ли, может у человека какая-то более удачная идея. Если не понравится, в конце концов, можно переставить обратно. Тем более, что сначала я сама въехала во внешнюю реальность и, судя по эффекту, она офигела от этого не меньше. Ясно, что на этом эпизод с лёгкостью и заканчивается; но с него можно разворачивать процесс.

***

Первый эпизод: Вася летает по группе. Он ещё не осознал себя в теле, поэтому он летает свободно, а тело летит за ним, потому что ему просто деваться некуда. В какой-то момент он влетает в Ваню. Если бы у него не было тела, он бы спокойно пролетел мимо, но у него есть тело, и это тело влетает в Ваню. Ваня, который не понял, за что его толкнули, рефлекторно поворачивается и толкает в ответ. Вася тем более не понимает, за что его так. Он падает и огорчается. Педагог строго делает Ване замечание. Ваня клянётся, что он так больше не будет.

Вася тем временем осмысляет новую информацию: оказывается, с человеком можно вступить в контакт, если его толкнуть. Это поражает Васино воображение. Он начинает толкаться уже нарочно. Это опасный момент, потому что если ребёнок фиксируется на толкании, через некоторое время группа осознаёт его как агрессора, ополчается против него, и на этом инклюзия заканчивается. Педагог подходит к Васе, берёт его за руку и говорит: "Вася! Толкаться нельзя! Можно нежно гладить! Вот так". И показывает Васе Васиной же рукой, как именно можно нежно погладить человека. Вася не возражает. Ему, в принципе, всё равно. Гладить - так гладить.

Дальше Вася начинает гладить людей. Подходит, скажем, к девочке Маргоше, приспускает ей рукав с плеча, потому что трогать плечо живого человека ему интереснее, чем его одежду, и начинает гладить. А девочка Маргоша, с явным отвращением претерпевая Васины действия, жалобным голосом зовёт воспитателя: "Скажите ему, чтобы он меня не трогал!" Это тоже неудовольствие, но уже не истеричное, а такое, умеренное неудовольствие. Маргоша давно вышла из возраста, когда люди общаются, нежно гладя друг друга, сейчас для неё общаться - это разговаривать или во что-то играть. Ей дико, когда человек подходит и молча начинает гладить.

Вася планомерно пробует гладить всех и находит того единственного ребёнка в группе, который не возражает. Это Тёма. Тёма тоже не очень хорошо говорит. Ему тоже удобнее телом. Они сидят на подоконнике и нежно трогают друг друга. Это идиллия. Человек нашёл человека. Им хорошо.

После этого Вася запоминает, что вообще "погладить" тоже не работает, но работает с Тёмой. Он начинает его выделять. Это уже отношения. Когда мы с Васей уходим играть в кабинет, Вася показывает на дверь и говорит: "В группу! Играть с Тёмой! Тёма - мой друг!"

Это работает на том, что Вася - не единственный особый ребёнок в группе, есть ещё дети со сложностями, он смог найти себе партнёра, которому актуально то же самое. А если бы он был один?

***

Совсем недавно пришла к тому, что если человек хочет, например, покормить тебя таблеткой, не надо отказываться, даже если ты в шоке и вообще не ешь таблеток, потому что это на самом деле не таблетка, а символ любви и заботы, и человека надо в них подтвердить. Это такой элемент выстраивания отношений. Если на него не соглашаться, человек получает сообщение "нельзя заботиться".

По большому счёту, контакт и состоит в том, что люди друг в друга въезжают и что-то странное друг с другом делают, как они это себе представляют. Имеет смысл реагировать на содержание, а не на то, насколько странна форма. (У них так принято.)

***

– Вот еда, – сообщил Комов. – Хочешь поесть?
– Еда – отдельно? – непонятно спросил Малыш и приблизился к столу. – Это еда? Не похоже. Шарада.
– Не похоже на что?
– Не похоже на еду.
– Все-таки попробуй, – посоветовал Комов, придвигая к нему блюдо с меренгами.
Тогда Малыш вдруг упал на колени, протянул вперед руки и открыл рот. Мы молчали, опешив. Малыш тоже не двигался. Глаза его были закрыты. Это длилось всего несколько секунд, затем он вдруг мягко повалился на спину, сел и резким движением разбросал на полу перед собою смятые листья. По лицу его снова пробежала ритмичная рябь. Быстрыми и какими-то очень точными касаниями пальцев он принялся передвигать листики, время от времени помогая себе ногой. Мы с Комовым, привстав с кресел и вытянув шеи, следили за ним. Листья словно сами собой укладывались в странный узор, несомненно правильный, но не вызывающий решительно никаких ассоциаций. На мгновение Малыш застыл в неподвижности – и вдруг снова одним резким движением сгреб листья в кучку. Лицо его замерло.
– Я понимаю, – объявил он, – это – ваша еда. Я так не ем.
(...)
– Может быть, ты можешь показать? – сказал Комов. – У тебя есть камни, прутья...
– Камни и прутья не для того, чтобы показывать, – объявил Малыш, как мне показалось, сердито. – Камни и прутья – для того, чтобы размышлять. Если тяжелый вопрос – камни и прутья. Если не знаешь, какой вопрос, – листья. Тут много всяких вещей. Вода, лед – он хорошо тает, поэтому... – Малыш помолчал. – Нет слов, – сообщил он. – Много всяких вещей. Волосы... и много такого, для чего нет слова. Но это там, у меня.
Послышался протяжный тяжкий вздох. По-моему, Вандерхузе. Майка вдруг спросила:
– А когда ты двигаешь лицом? Что это?
– Мам-ма... – сказал Малыш нежным мяукающим голоском. – Лицо, руки, тело, – продолжал он голосом Майки, – это тоже вещи для размышления. Этих вещей много. Долго все называть.
Пауза.
– Что делать? – спросил Малыш. – Ты придумал?
– Придумал, – ответил Комов. – Ты возьмешь меня к себе. Я посмотрю и сразу многое узнаю. Может быть, даже все.
– Об этом я размышлял, – сказал Малыш. – Я знаю, что ты хочешь ко мне. Я тоже хочу, но я не могу. Это вопрос! Когда я хочу, я все могу. Только не про людей. Я не хочу, чтобы они были, а они есть. Я хочу, чтобы ты пришел ко мне, но не могу. Люди – это беда.
– Понимаю, – сказал Комов. – Тогда я возьму тебя к себе. Хочешь?
– Куда?
– К себе. Туда, откуда я пришел. На Землю, где живут все люди. Там я тоже смогу узнать о тебе все, и довольно быстро.
– Но ведь это далеко, – проговорил Малыш. – Или я тебя не понял?
– Да, это очень далеко, – сказал Комов. – Но мой корабль...
– Нет! – сказал Малыш. – Ты не понимаешь. Я не могу далеко. Я не могу даже просто далеко и уж совсем не могу очень далеко. Один раз я играл на льдинах. Заснул. Проснулся от страха. Большой страх, огромный. Я даже закричал. Фрагмент! Льдина уплыла, и я видел только верхушки гор. Я подумал, что океан проглотил землю. Конечно, я вернулся. Я очень захотел, и льдина сразу пошла обратно к берегу. Но теперь я знаю, мне нельзя далеко. Я не только боялся. Мне было худо. Как от голода, только гораздо хуже. Нет, к тебе я не могу.
(...)
– Что значит «щелкунчик»? – спросил вдруг Комов.
– Не знаю, – сказал Малыш нетерпеливо. – Просто слово. Приятно выговаривать. Ч-чеширский кот. Щ-щелкунчик.
– А откуда ты знаешь эти слова?
– Помню. Два больших ласковых человека. Гораздо больше, чем вы... По бим-бом-брамселям! Щелкунчик... С-сверчок на печи. Мар-ри, Мар-ри! Сверчок кушать хоч-чет!
Честно говоря, у меня мороз пошел по коже, а Вандерхузе побледнел, и бакенбарды его обвисли. Малыш выкрикивал слова сочным баритоном: закрыть глаза – так и видишь перед собой огромного, полного крови и радости жизни человека, бесстрашного, сильного, доброго... Потом в интонации его что-то изменилось, и он тихонько пророкотал с неизъяснимой нежностью:
– Кошенька моя, ласонька... – И вдруг ласковым женским голосом: – Колокольчик!.. Опять мокренький...
Он замолчал, постукивая себя пальцем по носу.
– И ты все это помнишь? – слегка изменившимся голосом произнес Комов.
– Конечно, – сказал Малыш голосом Комова, – а ты разве не помнишь все?
– Нет, – сказал Комов.
– Это потому, что ты размышляешь не так, как я, – уверенно сказал Малыш. – Я помню все. Все, что было вокруг меня когда-нибудь, я уже не забуду. А когда забываю, надо только поразмыслить хорошенько, и все вспоминается. Если тебе интересно обо мне, я потом расскажу. А сейчас ответь мне: что вверху? Ты вчера сказал: звезды. Что такое звезды? Сверху падает вода. Иногда я не хочу, а она падает. Откуда она? И откуда корабли? Очень много вопросов, я очень много размышлял. Так много ответов, что ничего не понимаю. Нет, не так. Много разных ответов, и все они спутаны друг с другом, как листья... – Он сбил листья на полу в беспорядочную кучку. – Закрывают друг друга, мешают друг другу. Ты ответишь?
(с) АБС, "Малыш"

***

Похоже на то, что когда ты вырастаешь, то из маленького марсианина делаешься просто более разумным, спокойным, уверенным в себе большим марсианином. Окружающим с тобой становится несколько проще, но логика у тебя всё равно остаётся очень альтернативной, и на фоне стресса это сразу видно. А так, если ничего экстраординарного не происходит, то пока никого сильно не беспокоит, что у тебя девять глаз и четыре руки, всё нормально.

ТВ + 1 + 2 + 3 + 6. [6] - под настроение, после большого перерыва. Откладывала в сторону, ждала, пока правда захочется. Захотелось.

Стереотипно: редактура, физиология.

.

- Скажи мне, пожалуйста, твое полное имя. Я запишу тебя в список учеников.
- Меня зовут Пеппилотта- Виктуалина- Рольгардина, дочь капитана Эфроима Длинныйчулок, прежде Грозы Морей, а теперь негритянского короля. Вообще-то говоря, Пеппи - это мое уменьшительное имя. Папа считал, что Пеппилотту произносить слишком долго.
- Ясно, - сказала учительница.- Тогда мы тоже будем звать тебя Пеппи. А теперь давай посмотрим, что ты знаешь. Ты уже большая девочка и, наверное, многое умеешь. Начнем с арифметики. Скажи, пожалуйста, Пеппи, сколько будет, если к семи прибавить пять?
Пеппи взглянула на учительницу с недоумением и недовольством.
- Если ты, такая большая, сама это не знаешь, то неужели думаешь, что я стану считать за тебя? - ответила она учительнице.
У всех учеников глаза на лоб полезли от удивления. А учительница терпеливо объяснила, что так в школе не отвечают, что учительнице говорят "вы" и, обращаясь к ней, называют ее "фрекен".
- Простите, пожалуйста, - сказала Пеппи смутившись.- Я этого не знала и больше так делать не буду.
- Надеюсь, - сказала учительница. - Вот ты не хотела считать за меня, а я охотно сосчитаю за тебя: если к семи прибавить пять, получится двенадцать.
- Подумать только! - воскликнула Пеппи. Оказывается, ты сама можешь это сосчитать. Зачем же ты тогда у меня спрашивала?.. Ой, я опять сказала "ты" - простите, пожалуйста.
И в наказание Пеппи сама себя больно ущипнула за ухо.
(...)
Но тут терпение у учительницы лопнуло, и она сказала детям, чтобы они пошли погулять на школьный двор, - ей необходимо поговорить с Пеппи с глазу на глаз. Как только все дети вышли, Пеппи поднялась с полу и подошла к столику учительницы.
- Знаешь что, фрекен, - сказала она,- я вот что думаю: мне было очень интересно прийти сюда и посмотреть, чем вы тут занимаетесь. Но больше мне сюда ходить неохота. А с рождественскими каникулами пусть будет, как будет. В вашей школе для меня слишком много яблок, ежей и змей. Прямо голова закружилась. Ты, фрекен, надеюсь, не будешь этим огорчена?
Но учительница сказала, что она очень огорчена, и больше всего тем, что Пеппи не хочет вести себя как следует.
- Любую девочку выгонят из школы, если она будет вести себя так, как ты, Пеппи.
- Как, разве я себя плохо вела? - с удивлением спросила Пеппи.- Честное слово, я этого и не заметила, - печально добавила она.
Ее нельзя было не пожалеть, потому что так искренне огорчаться, как она, не умела ни одна девочка в мире.
С минуту Пеппи молчала, а потом сказала запинаясь:
- Понимаешь, фрекен, когда мама у тебя ангел, а папа - негритянский король, а сама ты всю жизнь проплавала по морям, то не знаешь, как надо вести себя в школе среди всех этих яблок, ежей и змей.
Фрекен сказала Пеппи, что она это понимает, больше не сердится на нее и Пеппи сможет снова прийти в школу, когда немножко подрастет. Тут Пеппи засияла от счастья и сказала:
- Ты, фрекен, удивительно милая. И вот тебе, фрекен, от меня подарок на память.
Пеппи вынула из кармана маленький изящный золотой колокольчик и положила его на столик перед учительницей. Учительница сказала, что не может принять от нее такой дорогой подарок.
- Нет, прошу тебя, фрекен, ты должна принять мой подарок! - воскликнула Пеппи.- А то я завтра опять приду в школу, а это никому не доставит удовольствия.
Тут Пеппи выбежала на школьный двор и вскочила на свою лошадь. Все дети окружили Пеппи, каждому хотелось погладить лошадь и посмотреть, как Пеппи выедет со двора.



Нарративы, которыми мы живём.

А что бы Пеппи делала, если бы у неё не было обезьяны и лошади?

***

Сделала кусок редактуры.

***

На самом деле, очень мало людей на самом деле верит, что у них есть душа, поэтому многие с большим сомнением относятся к душевным заболеваниям. Печень, положим, можно пропальпировать; а как пропальпировать душу, как понять, что у человека с ней действительно что-то не так, а он не дурака валяет и не прикидывается идиотом? Очень трудно объяснить, что это тоже реалия, хотя другая реалия, и она тоже может очень неиллюзорно обусловить человека и мешать ему жить. Колясочника никто не спрашивает, почему он не прекратит дурить, не встанет с коляски и не пойдёт, как все нормальные люди. Это и так понятно. Аутиста спросят много раз. И чем лучше он будет функционировать, тем чаще его будут об этом спрашивать, потому что тем больше будет возникать подозрений, что он симулянт. На самом деле, можно встать с коляски (иногда можно), но это очень долго и тяжело. С аутичными чертами ровно настолько же тяжело, но менее очевидно. Это только когда записываешь, Вася может в начале страницы обнаружить людей, а в конце - сам, без помощи взрослых завести себе первого настоящего друга. На самом деле, это целый год Васиной жизни из уже целых семи Васиных лет. Это был непростой год, рядом с Васей сменилось пять или шесть тьюторов (может, больше? в какой-то момент я сбилась со счёта), на каком-то этапе он открыл, что людей можно ещё и душить, и это было реально страшно, потому что Вася крупный и сильный, а его очередное сопровождение как раз устало и перестало за ним следить - это был конец весны... Понятно. Это тоже такой путь, когда год за годом отвоёвываешь себе какие-то куски жизни: сначала способность обниматься, потом способность самому ходить по магазинам, потом способность танцевать, потом даже способность готовить. И каждый раз с боем, офигевая от ужаса и ругаясь. Мне, на самом деле, уже надоело отвечать на вопросы типа: а почему бы мне не поехать в Испанию (или Сингапур, или ещё куда-нибудь), там же будут давать Путь и Плод. Да, я много чего могу, но я всё ещё не могу вскочить со своей метафорической коляски и побежать вприпрыжку. Мне всё ещё нельзя далеко и совсем нельзя очень далеко. Я осознаю это, мне это обидно, и разговаривать мне об этом не нравится.

А с другой стороны, можно подумать, что наши реалии так уж дружелюбны к людям на реальных колясках. Сказали же нашей Тане (умнице, оптимистке) в педколледже (который типа лицом к людям, даже держит у себя выводок интеллектуально сниженных ребят): "Мы вас не возьмём на обучение, потому что у нас нет лифта, и мы не можем выделить под этот курс аудиторию на первом этаже"? И не они первые. И не они последние. Это такая, в общем, уже национальная позиция, что если человеку тяжело, то это он должен превозмогать, а социум ему, по большому счёту, ничего не должен, кроме каких-нибудь оскорбительных денег. Поэтому у нас будет хуже всего с пандусами, мы последние копейки заберём из специального образования, зато наши инвалиды будут героями. Потому что от такой жизни и встанешь, и побежишь. Может быть, в этом тоже есть свой плюс; может быть, это даже классно, когда тебя жизнь заставляет так хорошо компенсироваться? Только почему это так обидно и грустно? Нашим школьным аутистам в этом году вместо четырёх дней образовательной нагрузки государство оплатило два. Начальство честно сказало учителям: "Я не знаю, из чего платить вам зарплату". Вышестоящее начальство сказало: "Ничего не знаю, деньги выделены на пилотные проекты, а вы не пилотный проект". Действительно, какой пилотный проект из нашей богадельни? Дошколята получили финансирование на один академический час в неделю всё равно какого специалиста при наличии диагноза. То есть: ребёнку нужно три-четыре специалиста, государство предоставляет ему одного раз в неделю, а всех остальных предлагает оплачивать из расчёта три тысячи в месяц - одно занятие в неделю. И т.д. Нет, у нас правда не любят слабых: ни детей, ни инвалидов, ни матерей детей-инвалидов... У нас любят деньги. Деньги можно потрогать. Как печень. Душу, к сожалению, нельзя потрогать.

***

Я скучаю по тебе, потому что душе сумрачно и одиноко, когда она отделена от тела. Прав доктор Корчак: это больно не за себя, а за нас, странных и уязвимых, и за землю, разделённую с небом. Дурно, когда у души нет другого дома, кроме сумасшедшего. Дурно, когда у тела нет других ориентиров, кроме линейки и калькулятора. Дурно, когда они разделены, потому что по раздельности они заболевают и становятся безумными, каждый на свой лад.

На земле есть кошки, и на небе есть звёздные кошки. Вот бы собрать всех этих кошек, и чтобы они жили вместе.

***

Пеппи безгранично свободна, потому что она совершенно нематериальна. Ей нет необходимости добывать себе пропитание, встраиваться в социум - она душа, ей всё это не нужно. Как душа, она обладает безграничной силой, практически безграничной властью над происходящим. Как душа, она никогда не вырастет и не состарится. Как душа, она исполнена желания дарить и приносить радость. Как душа, она бескомпромиссна и целостна. Как душа, она очень ранима и одинока.

Когда тело тоскует о бессмертии, оно тоскует о душе, которой бессмертие присуще от природы.

***

А ещё у нас в этом году отобрали имя. Теперь у нас есть только номер.

— Королева Кампанелла, — представилась дама в черном платье.
— Заключенный номер двести одиннадцать, — с горечью проговорил Матиуш.
Он стоял, небрежно опершись о спинку стула, и прямо смотрел ей в глаза.
— О, для меня вы — король Матиуш Реформатор, друг детей и отважный воин, — с подкупающей простотой ответила королева и протянула Матиушу руку, которую он почтительно поцеловал.
Когда король Орест хотел с ним поздороваться, Матиуш гордо выпрямился и не подал ему руки.
— Я заключенный, у меня нет орденов, — сказал он и смерил Ореста недружелюбным взглядом.
Начальник тюрьмы, желая прекратить неприятную сцену, свидетелями которой были солдаты и чиновники, пригласил всех в гостиную.
Матиуш оглядел комнату: ковер, дорогая мягкая мебель, на окнах цветы — и незаметно усмехнулся. Но от взгляда королевы не укрылась его горькая усмешка.
Орест надулся и, развалясь в кресле, стал листать большую книгу с картинками, которая лежала на столе.
Матиуш разозлился. Его раздражало все: и роскошная гостиная, и цветы, и ковер, и пианино, и молчание королевы, и то, как она на него смотрит. Но больше всего раздражал его Орест со своим огромным орденом Полумесяца.
«Интересно, вызовет он меня на дуэль за то, что я ему не подал руки?» — промелькнуло у него в голове.
Потом, размышляя об этой встрече, Матиуш понял причину своей злости. В долгие часы томительного одиночества он мечтал увидеть Печального короля. Пианино в гостиной начальника тюрьмы напоминало ему Печального короля, и в ушах зазвучали грустные мелодии. Кроме него, никто не имел права приезжать сюда. Кампанелла — женщина, ей простительно, но что нужно здесь этому жалкому королишке?
«Что бы такое сказать ему пообидней, чтобы в другой раз не совал нос не в свои дела?»
Матиуш не знал, как себя вести, что сказать. Вот бы когда пригодился всезнайка церемониймейстер! Как быть? Кампанелла не сводит с него глаз, Орест рассматривает картинки, а начальник тюрьмы стоит столбом. Кажется, конца не будет этой пытке!
— Прикажете подать чай или кофе со взбитыми сливками? У меня есть отличное домашнее печенье... — угодливо начал начальник тюрьмы, но тут же прикусил язык.
— Вы что, в своем уме! — возмутился Матиуш, и глаза его засверкали. — Я что, целый месяц гнию в этой дыре, чтобы угощаться вашими печеньями?! Я хочу знать решение моих врагов! Категорически требую, чтобы меня немедленно сослали на необитаемый остров. Знал бы я заранее, что мне придется целый месяц сидеть в тюрьме, я отказался бы от помилования. Я хотел умереть в домике для диких зверей, а они предательски захватили меня в плен. Требую официальной бумаги с печатью!
Он схватил дорогую фарфоровую вазу и стукнул ею об стол рядом с книжкой. Ваза вдребезги разбилась. Матиуш поранил себе руку. Орест вскочил с кресла, королева закрыла глаза. Начальник тюрьмы совсем обалдел и кинулся со всех ног за доктором.
Кампанелла, вынув из сумочки надушенный носовой платочек, осторожно приложила его к кровоточащей ране.

***

Продолжаю медленно и вдумчиво читать учебник по анатомии и физиологии для медсестёр. При низком сродстве к материалу это явно учебник выбора, потому что не так подавляет обилием подробностей, как врачебные, зато качественно ориентирует в проблеме. Заодно же я преисполняюсь почтения к тому, сколько, оказывается, должна знать и уметь обыкновенная медсестра. Я столько и не выучу, пожалуй!

Китаефилы на завтра отменились, потому что оказалось, что все местные даосы - буддисты, и они поэтому дружно ушли слушать про бонский дзогчен. И пусть кто скажет, что у нас некачественный постмодерн. А я себе всё равно устрою выходной и вместо редактуры буду делать что хочу.

Фоновая тревога. Продолжаю явственно ощущать, что что-то важное сломалось. Не оно первое, но теперь на одно больше, и я это чувствую. Сегодня всё-таки меньше думаю, а то я как начинаю вовсю думать, потом голова болит. Садхана отменяется, настроения нет. Надо заменить чем-то сугубо релаксационным. Убрать хотя бы часть напряжения с тела, тогда буду ещё меньше думать. А то выматывает.