.

Сны: перед самым пробуждением звонит большой медведь. Я удивляюсь, потому что у него, кажется, нет моего телефона. Медведь говорит: "Я не разрешу тебе устраивать беспорядок, но ты можешь приходить, когда захочешь, мы найдём, чем заняться". Голос звучит сильно обеспокоенным. Я удивляюсь ещё раз, потому что у медведя такого не бывает, и в целом не понимаю: он-то в эту историю каким боком.

***

Мне кажется, что учитель умирает, когда он становится сферой услуг. То есть нас, конечно, сильно подталкивает окружающая среда к тому, чтобы мы становились педагогическими проститутками, но на самом деле, когда человек по собственному желанию, по велению души приходит, например, работать в школу, в сад, он хочет чего-то большего, чем выполнять свою должностную инструкцию. Есть работа педагога, а есть, скажем, служение педагога. И служения он, конечно, никому не должен, потому что никто не может заставить человека взять на себя то, что только он сам может захотеть взять на себя; но в памяти спустя годы остаются как раз те учителя, их образы проносишь в себе сквозь жизнь, которые делали то, что не обязаны были делать. Никакая должностная инструкция не может, например, обязать учителя физики рассчитывать с кем-то после уроков планетарные часы, или разбираться в индейских народных промыслах, или слушать рок-оперы. На самом деле, по большому счёту, без разницы, что мы делаем с нашими учениками. Значение имеет контакт, включённость, наша личность, то, насколько мы в этом настоящие. И если не обучение, то во всяком случае воспитание в школе и держится на том, что среди толпы усталых задолбанных педагогов находится один-два таких, в которых что-то ещё теплится, и им хочется играть с детьми в баскетбол, го, гностицизм, whatever. Есть люди, которые работают с контингентом, есть люди, которые работают с живыми людьми. Между этими двумя есть разница, и эта разница, по сути, и составляет содержание гуманистической педагогики. Конечно, и здесь всё не чёрно-бело, и наш, скажем, путь, как учителей, состоит в том, что мы колеблемся между тем, чтобы быть подлинными, и тем, чтобы быть педагогическими проститутками. Когда мы истощены, когда у нас слишком много детей, когда на нас сваливается больше, чем мы можем выдержать, мы становимся немножко более проститутками. И наша должностная инструкция - это, на самом деле, наше прибежище и опора, потому что она говорит нам, что нам делать, когда мы не можем быть настоящими. Но живому человеку, как правило, нужен именно живой человек, а не социальная функция, и значительная часть нашего служения и заключается в том, чтобы как можно дольше удерживаться от того, чтобы превратиться в педагогических блядей. Потому что когда это происходит, мы умираем как учителя, и уже не можем оставить отпечатка своей личности в сердце другого человека. А мы, на самом деле, приходим учить не математике, не рисованию и не физкультуре. Мы приходим творить хороших людей с помощью математики, рисования и физкультуры. Это такой наш дар миру, человечеству, людям. Который нигде не прописан, и никто не может принудить нас к нему, но он нужен нам для того, чтобы ощущать своё существование исполненным смысла. И немножко меньше думать о своей шкуре, деньгах и печени.

***

Сказать «нервный ребенок» — этого мало. Как часто, не зная существа дела, мы удовлетворяемся мало знакомым названием. Нервный, потому что говорит во сне, нервный, потому что чувствительный, — живой — вялый — быстро утомляющийся — не по летам развитый — рго§ёпёге, как говорят французы.
Редко, но бывают дети, которые старше своих десяти лет. Эти дети несут напластования многих поколений, в их мозговых извилинах скопилась кровавая мука многих страдальческих столетий. При малейшем раздражении имеющиеся в потенции боль, скорбь, гнев, бунт прорываются наружу, оставляя впечатление несоответствия бурной реакции незначительному раздражению.
Не ребенок плачет, то плачут столетия; причитают горе да печаль не потому, что он постоял в углу, а потому, что их угнетали, гнали, притесняли, отлучали. Я поэтизирую? Нет, просто спрашиваю, не найдя ответа.
Чувства должны быть очень напряжены, если любой пустяк может вывести из равновесия. И должны быть негативными, раз с трудом вызовешь улыбку, ясный взгляд и никогда — громкое проявление детской радости.
Я подошел к нему и произнес решительным, но ласковым шепотом:
— Не плачь, ребят перебудишь.
Он притих. Я вернулся к себе. Он не заснул.
Это одинокое рыдание, подавляемое по приказу, было слишком мучительно и сиротливо.
Я встал на колени у его кровати и, не обращаясь ни к какому учебнику за словами и интонациями, заговорил монотонно, вполголоса.
— Ты знаешь, я тебя люблю. Но я не могу тебе все позволить. Это ты разбил окно, а не ветер. Ребятам мешал играть. Не съел ужина. Хотел драться в спальне. Я не сержусь. Ты уже исправился: ты шел сам, не вырывался. Ты уже стал послушнее. Он опять громко плачет. Успокаивание вызывает иногда прямо противоположное действие, возбуждает. Но взрыв, выигрывая в силе, теряет в продолжительности. Мальчик заплакал в голос, чтобы через минуту затихнуть.
— Может, ты голодный? Дать тебе булку?
Последние спазмы в горле. Он уже только всхлипывает, тихо жалуясь исстрадавшейся, обиженной, наболевшей душой.
— Поцеловать тебя на сон грядущий?
Отрицательное движение головы.
— Ну, спи, спи, сынок.
Я легонько дотронулся до его головы.
— Спи.
(с) Януш Корчак

***

ТВ + 1 + 2 + 3. Немножко комкаю, потому что голова занята совершенно не тем.

Сегодня буду дальше делать редактуру и рассматривать на картинках какие-нибудь потроха.

.

Или, скажем, история с едой. Я знаю, что то, чем нас кормят в саду, гепатотоксично. Падает печень у меня, Марины, Тани, Ильяса, Маргоши. Я могла бы приносить свою еду, и это было бы более безопасно. Но будет ли правильно, если я каждый рабочий день буду травить детей, не травясь вместе с ними? Кем я себя буду чувствовать? Если Корчак разделил со своими детьми газовую камеру, неужели мне хватит совести не разделить со своими детьми ядовитую еду? Рационального в этом практически ничего нет, никому не станет лучше от того, что я буду травиться за компанию, но это вопрос этики. Что-то такое, что низачем не надо, но вместе с другими мелочами позволяет сохранить лицо перед самим собой.

И может быть, это ближе к постижению нравственной дисциплины, чем заучивание обетов бодхисаттвы.

А философствовать, конечно, и правда может любой дурак, но есть большая разница между тем, чтобы оперировать воззрением как системой идей, и тем, чтобы пытаться жить согласно воззрению. Последнее вышло из моды ещё в античные времена, и однако до сих пор иногда находятся сумасшедшие, которые пытаются это делать. И - может быть - то, что ты обретаешь в процессе этого, важнее, чем способность немножко телепатировать и высушивать на себе простыню.

***

Когда мне было полгода, мама заметила, что я перестала ласкаться к ней и вся застываю, если она берет меня на руки. Еще через несколько месяцев, когда она попыталась меня обнять, я набросилась на нее, словно пойманный зверек, и оцарапала ей руку. По словам мамы, она не могла понять, почему я смотрю на нее, как на врага. Ведь другие дети в моем возрасте спокойно сидят на руках, лепечут и ластятся к матерям. Что она делает не так?
Однако мама была молода и неопытна, и сама это понимала. Мой аутизм ее пугал; она не знала, как общаться с ребенком, который, как ей казалось, отвергает ее любовь. Но она смирилась с этим, сочтя, что мое поведение не выходит за рамки обычного. В конце концов, я редко болела, хорошо двигалась, была сообразительной и понятливой. Поскольку я была первым ребенком, мама, возможно, думала, что такое поведение нормально: я просто расту и учусь самостоятельности.
В последующие несколько лет отказ от соприкосновения с окружающими, столь обычный для аутичного ребенка, дополнился другими типичными признаками: пристрастием к вращающимся предметам, стремлением к одиночеству, разрушительным поведением, вспышками гнева, неспособностью говорить, кажущейся глухотой, обостренной чувствительностью к внезапным звукам и жгучим интересом к запахам.
Со мной было немало хлопот. Я разрисовывала стены — и не один-два раза, а всегда, когда ко мне в руки попадал карандаш или мелок. Помню, однажды я решила помочиться на ковер, и мама застала меня прямо за этим занятием. Когда мне в следующий раз захотелось по-маленькому, я просунула себе между ног длинную занавеску. Занавеска быстро высохнет, думала я, и мама ничего не узнает. Обычно дети лепят из глины; я же использовала для этой цели собственные испражнения и раскладывала свои "творения" по всей комнате. Я жевала кусочки картонных головоломок и выплевывала бесформенную бумажную массу на пол. Стоило мне разозлиться (а такое случалось часто), я хватала и швыряла все, что попадет под руку, — от дорогой старинной вазы до тех же фекалий. Я постоянно кричала, бурно реагировала на шум — и в то же время зачастую, казалось, вовсе ничего не слышала.
Короче говоря, я была совсем не похожа на соседских детей. Мои младшие брат и обе сестры тоже не позволяли себе ничего подобного.
В три года мама повела меня на проверку к неврологу. Электроэнцефалограмма и слуховые тесты не показали отклонений. При проверке по тесту Римланда, где +20 очков означают классический аутизм (синдром Каннера), я набрала +9. (Лишь около 10% детей, считающихся аутичными, в точности подходят под описание синдрома Каннера; это связано с тем, что аутизм по Каннеру несколько отличается от других типов аутизма.) Поведение мое было несомненно аутичным, однако обнаруженные зачатки речи снизили показатели по шкале Римланда почти наполовину: к трем с половиной годам у меня появился младенческий, нечленораздельный, но уже явно осмысленный лепет.
Разумеется, аутизм, независимо от его разновидности и степени, тягостен как для ребенка, так и для родителей. После проверки врач сказал, что органических нарушений у меня нет, а для развития коммуникативных способностей посоветовал обратиться к специалисту по развитию речи.
В то время речь была для меня дорогой с односторонним движением. Я понимала окружающих, но отвечать им не могла. Единственным средством общения были для меня крик и бурная жестикуляция.
О миссис Рейнольдс, которая занималась со мной развитием речи, я до сих пор вспоминаю с теплым чувством, несмотря даже на ее указку. Указка была длинная, с острым концом и выглядела весьма угрожающе. Дома мне строго-настрого запрещали тыкать в людей острыми предметами — ведь так можно выколоть глаз! А миссис Рейнольдс направляла указку прямо мне в лицо, и я в ужасе вжималась в кресло. Кажется, она так и не поняла моего страха перед этой палкой. А я не могла объяснить, чего боюсь.
Однако, несмотря на эти неприятные переживания, занятия с миссис Рейнольдс очень мне помогли. Именно у нее в кабинете я впервые ответила на телефонный звонок. Случилось это так. Миссис Рейнольдс на минутку вышла из кабинета, и тут зазвонил телефон. Никто не снимал трубку. Телефон звонил, звонил, звонил — и наконец этот громкий раздражающий звук помог мне преодолеть обычный барьер. Я подбежала к аппарату, сняла трубку и сказала: "Ал-ло!" Должно быть, даже первый звонок Александра Белла не вызвал у окружающих такого потрясения!
(...)
С людьми же я не умела ладить по-прежнему. Окружающих, как правило, отталкивало мое импульсивное поведение, напряженная манера речи, странные идеи и шутки. Оставляли желать лучшего и мои отметки.
Однако не плохие отметки и не дурное поведение привели к тому, что спустя два с половиной года меня выгнали из школы. Причиной послужила одна из моих вспышек гнева — увы, они случались достаточно часто. Одноклассники дразнили меня, а я защищалась кулаками. Меня неоднократно предупреждали, что такое поведение недопустимо. Однако все предупреждения вылетели у меня из головы, когда Мэри Лурье, моя одноклассница, по дороге в музыкальный класс обернулась ко мне и, задрав нос и презрительно скривив губы, прошипела: "Отсталая! Вот ты кто! Просто отсталая!"
Меня охватила ярость. В руке у меня был учебник истории. Не раздумывая, я резко выбросила руку вперед. Учебник просвистел в воздухе, словно снаряд, и ударил Мэри углом в глаз. Она завизжала; я прошла мимо, даже не подняв книгу с земли.
Тем же вечером дома зазвонил телефон. Я взяла трубку и услышала голос мистера Харлоу, директора школы "Вишневый холм". Он даже не попросил к телефону маму или папу. Просто сказал:
— В школу можешь больше не приходить. Ты неисправима. Миссис Лурье очень расстроена. Ты понимаешь, что могла выбить Мэри глаз? И все — из-за твоего невыносимого характера!
Я молча повесила трубку. К горлу подступала тошнота; я вся дрожала от гнева и досады. Мистер Харлоу даже не спросил, что же произошло! Ему не пришло в голову, что стоит выслушать и другую сторону. Все очень просто: я не такая, как все, — значит, я во всем виновата!
— Темпл, кто звонит? — спросила из гостиной мама. — Это меня?
— Нет.
Я сделала глубокий вдох и вошла в гостиную, где собралась вся семья. Мама читала вслух сестрам и брату; папа отдыхал после работы с газетой в руках.
— Так кто же звонил? — спросил папа, откладывая газету.
— Мистер Харлоу, директор школы. — И я пересказала родителям наш разговор.
— Тебя исключили! Темпл! — Мама в испуге вскочила с кресла. — Что случилось?
Я все объяснила. Мама внимательно выслушала и, как обычно, встала на мою сторону. Позже, когда младшие отправились спать, а папа вышел прогуляться, мы обсудили, что же теперь делать.
В течение следующих нескольких недель мы с мамой объездили всю округу в поисках подходящей школы. Наконец я остановила свой выбор на школе, с которой мама работала в прошлом году. Она писала сценарии документальных фильмов, и один сценарий был посвящен детям с задержкой развития. Он получил приз лучшего документального сценария штата Огайо. Другой фильм, снятый для канала PBS, рассказывал о детях с расстройствами в эмоциональной сфере. Мама изучала материал на примере учеников школы "Горная страна" в Вермонте. Мы отправились в эту школу и решили, что мне она подходит. Она была небольшой — как школа "Долинная страна", которую я посещала до "Вишневого холма". Ко времени моего появления в "Горной стране" было всего тридцать два ученика — мы могли не сомневаться, что эта школа обеспечит мне внимание и индивидуальный подход. Для ее персонала я буду не "одной из многих", портящей общую картину своими странностями, но Темпл Грэндин — отдельной личностью, заслуживающей внимания и интереса только потому, что я — это я. В маленькой школе с индивидуальным подходом к каждому ученику мне будет легче справиться со своими проблемами.
Но где-то в дальнем уголке моей души по-прежнему хранился образ "волшебной" машины, которая успокоит меня и даст мне силы стать больше похожей на других людей.
(...)
Мама вошла вместе со мной в "семейный" блок. Там воспитательница (играющая в "семье" роль матери) показала мне мою комнату.
— Темпл, я уверена, тебе здесь понравится. У тебя все будет хорошо. — Мама стояла в дверях, готовая уйти. — Что ж, я пойду...
Не глядя на нее, я раскладывала свои трусы и носки по ящикам гардероба.
— Дорогая, без тебя наш дом станет тихим и пустым.
Я разглядывала лохматую бахрому гольф и терла ее между пальцами. Мне нравилось комкать в руках эту жесткую, ворсистую ткань.
— Я буду скучать по тебе, Темпл!
Мама быстро подошла и поцеловала меня в щеку. Мне до слез хотелось обнять ее, прижаться к ней, но как дать ей знать о своих желаниях? Я застыла, как столб, снова пойманная в ловушку аутизма. Тело мое жаждало нежного прикосновения, но я отдернула голову от маминого поцелуя, страшась даже такой, нежной любовной ласки.
Сидя на краешке кровати, я оглядывала комнату. Здесь было все, что может мне понадобиться: гардероб, стол, стул, лампа и кровать. Я достала из сумки рекламную брошюру школы "Горная страна" и перечитала ее. Брошюра, полная обещаний любви и понимания в сочетании со строгой дисциплиной, разнообразными занятиями, обучением, отдыхом, религиозным воспитанием, наблюдением терапевта и психиатра — все это обещало мне, аутичному ребенку, страдающему неконтролируемыми вспышками гнева, возможность многое узнать и многое освоить.
Обучение началось в первый же вечер. Я стояла в общей очереди в столовой, ожидая звонка, приглашающего на ужин. Вокруг слышались смех и оживленные голоса, но меня как будто никто не замечал. Вдруг девочка немного постарше меня влезла в очередь прямо передо мной.
— Эй, здесь я стою! — заговорила я, делая шаг вперед.
— Отвали! — ответила она и оттолкнула меня. Не думая, что делаю, я развернулась и врезала ей со всей силы. Она завопила. Шум и смех мгновенно смолкли: в столовой воцарилась мертвая тишина. От толпы отделилась немолодая женщина и направилась ко мне. Мне хотелось бежать, спрятаться или завизжать во все горло.
— Ты — Темпл Грэндин, верно? — спросила она, подойдя ко мне. Я кивнула.
— Что ж, пойдем поговорим. — Она взяла меня под руку и повела к выходу. В обычной ситуации я бы вырвалась и отскочила. Но женщина была в шелковой блузке, и прикосновение шелка приятно ласкало мою руку, словно подтверждая, что собеседница не желает мне зла.
— Фибе, — обратилась она к девочке, влезшей без очереди, — пожалуйста, займи место за столиком для Темпл и для меня.
Она повела меня в укромный уголок столовой и усадила за столик.
— Меня зовут мисс Дауни. Темпл, расскажи мне, что случилось.
Я окаменела от изумления. До сих пор учителя довольствовались тем, что винили во всех стычках только меня, и редко кому приходило в голову интересоваться моим собственным взглядом на происшедшее.
Не гладя на мисс Дауни, я рассказала, как Фибе пыталась пролезть без очереди.
— Это я видела, Темпл. Конечно, никому не нравятся люди, которые не соблюдают очереди. Но, — тут мисс Дауни приподняла мою голову за подбородок, заставив меня посмотреть ей в лицо, — драка — не способ разрешения конфликтов.
Затем она объяснила, что я должна научиться ладить с людьми и сдерживать свой бурный темперамент.
— Школа "Горная страна" не терпит физического насилия ни в каком виде! Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Я не собираюсь никого бить, — пробормотала я, снова уставившись в пол.
— Хорошо. Тогда пойдем ужинать. А с Фибе я поговорю позже.
С того вечера, сколько мне помнится, Фибе никогда больше не лезла без очереди. Но я по-прежнему реагировала на любую обиду вспышкой гнева и, не раздумывая, бросалась на обидчика с кулаками.
В течение первого полугодия я дралась постоянно. Мисс Дауни была со мной терпелива и старалась меня урезонить. Но однажды, когда я, споткнувшись о шнур при игре в крокет, ударила засмеявшуюся надо мной одноклассницу, мисс Дауни на целую неделю лишила меня привилегии, ради которой я только и жила, — катания верхом. Целых семь дней я должна была сидеть в спальне, выходя оттуда лишь в классную комнату и в столовую! Ни увещевания, ни угрозы не смогли укротить мой буйный нрав; но эта неделя многому меня научила. Я по-прежнему хулиганила во время скучных уроков, но никогда больше не пыталась решать спор кулаками.
Я стала спокойнее и научилась сдерживать злость, однако мое поведение стало более стереотипным. За прошедшие несколько лет мои нездоровые увлечения — такие, как увлечение выборами, постоянные вопросы и бесконечная болтовня — пошли на убыль. Однако перемена обстановки плохо подействовала на мои нервы. Как большинство аутичных детей, я остро переживала неустойчивость окружающего мира: разлука с домом и родными, жизнь в новом, незнакомом месте стали для меня большим стрессом. Подобно другим аутичным людям, я хотела, чтобы все вокруг оставалось неизменным. Я даже одевалась всегда одинаково и носила изо дня в день одну и ту же куртку. Когда воспитательница захотела переселить меня в другую комнату, побольше и получше, я запаниковала и отказалась.
(с) Темпл Грэндин, "Отворяя двери надежды"

***

На самом деле, достаточно трудно объяснить, как выглядит мир с нашей, марсианской точки зрения, нормальному, здоровому человеку. Люди часто бывают жестокими не из присущей вредности, а просто потому, что у них нет соответствующего опыта, который является опорой для сострадания. У нас лучше получается сочувствовать тем, чьи проблемы нам знакомы. Поэтому лучше всего с детьми-аутистами ладят аутичные же специалисты, и помочь аутисту лучше всего может другой аутист, который аналогичную проблему уже решил и может квалифицированно рассказать, как это делается. В частности, именно поэтому нас, скорбных мозгами, много в помогающих профессиях, мы остаёмся там, мы можем быть успешны там. Мы гораздо лучше здоровой нормы понимаем, что ребёнок закричал и попытался выбежать не потому, что он дурно воспитан и недостаточно выдрессирован, а потому что его, например, сводит с ума звук, который он услышал. Нас он, может быть, тоже сводит с ума, просто мы к этому привыкли и научились как-то с этим жить. Мы гораздо лучше понимаем, почему дети плачут на праздниках: мы сами плакали на праздниках и знаем, как страшно, когда на тебя со всех сторон обрушиваются краски, звуки, лица людей. Мы понимаем, что смотреть в глаза очень тяжело, потому что нам самим тяжело бывает смотреть в глаза.

Но иногда ты не хочешь оставаться только среди своих, таких же хрупких и неуклюжих, а хочешь дружить с кем-то с этой планеты. Вот тут-то и начинаются проблемы. Полбеды, что наши заморочки непонятны для окружающих; хуже, что и нам, в свою очередь, непонятны их заморочки. Мы просто игнорируем друг друга, потому что мы друг для друга непонятны. Игнорируя, мы пугаем друг друга и делаем друг другу больно.

Давай я попробую понять тебя. Я привыкла ходить без одежды, но у тебя есть одежда, и ты живёшь там, где важно, есть ли у тебя одежда, и насколько она чистая. Там, может быть, люди так защищаются от того, чтобы проваливаться друг в друга. Я не смотрю в глаза, а ты носишь одежду, и она должна быть чистая. Я не привыкла к одежде, она меня раздражает, я срываю её не только с себя, но и с тех, кто соприкасается со мной, но тебе нужна одежда, потому что она делает тебя защищённым; может быть примерно так же, как меня - её отсутствие. Я обитаю там, где никого не волнует не только, есть ли у тебя одежда, но и сколько у тебя глаз, два или девять, потому что люди, у которых по четыре глаза, приводят ко мне своих детей, у которых их по семь с половиной, и единственное, чего они на самом деле хотят, это чтобы их приняли как данность и позволили им слиться с фоном. Я пугаю тебя, потому что ты беспокоишься за свою одежду. Ты делаешь мне больно, потому что берёшь меня за руку, а у меня глаза на ладони, и я не успеваю зажмуриться ими.

***

Гуманистическая педагогика женственна. Дрессировка и натаскивание на что бы то ни было у нас получаются не очень хорошо. Иногда человека надо просто продавить, заставить его сделать то, что ему больно и страшно, потому что сам он если и решится, то тогда, когда будет уже поздно, а надо сейчас. Только для этого надо самому забыть о том, что человеку рядом с тобой страшно и больно, отключиться от этого, поверить в то, что так и надо. Трудно сделать это, если ты этого человека чувствуешь всей шкурой, и тебе больно и страшно вместе с ним. Поэтому коррекционный педагог из меня хреновый. Я до сих пор думаю, что человек шести лет от роду ничуть не меньше моего имеет право на то, чтобы некоторые свои проблемы оставить нерешёнными, некоторые свои страхи не победить, некоторым трудным вещам не научиться. Я на самом деле не знаю, стоит ли образовательная программа того, чтобы человека ради неё переламывать через коленку. Иногда, конечно, полезно, когда тебя немножко поломают через коленку, потому что это сильно расширяет горизонты; но одно дело, когда ты по собственной воле идёшь ломаться через коленку, и совсем другое - когда тебя никто не спросил, хочешь ты этого или нет.

***

Сделала кусок редактуры. Рассмотрела картинки в третьем томе, где сосуды.

КС 115/200

Немножко прояснилось.

***

Ещё из жизненного:

Большая часть шампанского попала Анне на френч и юбку. Я целил в лицо, но в последний момент какое-то странное целомудрие заставило меня отклонить струю вниз.
Оглядев свой потемневший на груди френч, она пожала плечами.
- Вы идиот, - сказала она спокойно. - Вам место в доме для душевнобольных.
- Не вы одна так думаете, - сказал я, ставя пустую бутылку на стол.
Наступила гнетущая тишина. Пускаться дальнейшие выяснения отношений казалось нелепым; молча сидеть друг напротив друга было еще глупее. Я думаю, Анна ощущала то же самое; похоже, во всем этом ресторане только жирная черная муха, методично бившаяся о пыльное стекло окна, знала, что делать дальше. Положение спас один из офицеров, сидевших за соседним столом (я к этому моменту успел совершенно забыть об их существовании, но уверен, что в широком смысле они тоже не знали, что делать дальше), тот именно, который делал себе укол.
- Милостивый государь, - услышал я его исполненный чувства голос, - милостивый государь, вы позволите задать вам вопрос?
- Сделайте милость, - сказал я, оборачиваясь к нему.
Он держал в руках раскрытое черное портмоне и, говоря, поглядывал в него, словно там была шпаргалка с текстом.
- Позвольте представиться, - сказал он, - штабс-капитан Овечкин. Случайно так вышло, что я услыхал часть вашего разговора. Я, разумеется, не подслушивал. Просто вы говорили громко.
- И что же?
- Вы действительно полагаете, что все женщины - мираж?
- Вы знаете, - ответил я, стараясь говорить как можно вежливее, - это очень сложная тема. Коротко говоря, если вы находите миражом весь этот мир - кстати, обратите внимание на глубокое родство слов "мир" и "мираж" - то нет никаких поводов выделять женщин в какую-то особую категорию.
- Значит, все-таки мираж, - сказал он печально, - я так и думал. А вот здесь у меня фото. Поглядите-ка.
Он протянул мне фотографию. На ней была запечатлена девушка с ординарным лицом, сидящая возле горшка с геранью. Я заметил, что Анна тоже глянула на фотографию краем глаза.
- Это моя невеста Нюра, - сказал штабс-капитан. - То есть была невеста. Где она сейчас, не имею понятия. Вспомню былые дни - и все перед глазами, как живое. Каток на Патриарших, или летом в усадьбе... А на самом деле все ушло, ушло безвозвратно, и если бы этого никогда не было, что изменилось бы в мире? Понимаете, в чем ужас? Никакой разницы.
- Понимаю, - сказал я, - понимаю, поверьте.
- Выходит, и она мираж?
- Выходит, так, - отозвался я.
- Ага, - сказал он удовлетворенно и оглянулся на своего соседа, который улыбался и курил. - То есть должен ли я вас понимать в том смысле, милостивый государь, что моя невеста Нюра сука?
- Что?
- Ну как, - сказал штабс-капитан Овечкин, и опять оглянулся на своего товарища. - Если жизнь есть сон, то и все женщины нам только снятся. Моя невеста Нюра - женщина, следовательно, она тоже снится.
- Допустим. И что дальше?
- А не вы ли только что сказали, что сука - это уменьшительное от слова "суккуб"? Допустим, Нюра волнует меня как женщина и при этом является миражом - разве из этого не следует с необходимостью, что она сука? Следует. А знаете ли вы, милостивый государь, какие последствия имеют подобные слова, сказанные публично?
Я внимательно посмотрел на него. Ему было лет около тридцати; у него были пшеничные усы, высокий лоб с залысинами и голубые глаза, и во всем этом ощущалась такая концентрация провинциального демонизма, что я почувствовал раздражение.
- Послушайте, - сказал я, незаметно запуская руку в карман и берясь за рукоять пистолета, - вы, право же, преувеличиваете. Я не имел чести быть знакомым с вашей невестой. Никаких мнений на ее счет у меня не может быть.
- Никто не смеет делать допущений, - сказал штабс-капитан, - из которых вытекает, что моя невеста Нюра сука. Мне очень грустно, но я вижу только один выход из сложившегося положения.
Буравя меня глазами, он положил руку на кобуру и медленно расстегнул ее. Я уже хотел стрелять, но вспомнил, что у него там лежит коробочка со шприцем. Это, в конце концов, делалось смешным.
- Вы хотите сделать мне укол? - спросил я. - Спасибо, но я терпеть не могу морфий. По-моему, он отупляет.